Кстати, он ведь был здесь, в Маниле. В 1922 году. И получил во время игры в поло знаменитый шрам над бровью.
И вот он приезжает сюда еще раз, за новым шрамом, и я… Что — не смогу сделать так, чтобы он, пусть из вежливости, поднес к губам мою сигару? Я — и чего-то не смогу?
А с другой стороны, вот же я сижу тут и не только ничего не могу сделать (пока) по части японских шпионов, но так до сих пор и не знаю, надо ли это вообще кому-либо.
А пока я сидела и занималась непонятно чем, приблизилось Рождество и застало меня врасплох. И Новый год, вечный праздник.
Я могла бы заметить, что уже больше недели как школьники не ходят стайками по Интрамуросу по утрам, зато везде проснулись школьные медные оркестры.
Наверное, стартом было шестнадцатое декабря — начало грандиозных месс Агинальдо, а с ними пришел праздник Симбанг Габи, рождественские две недели. Оркестры в тот день начали маршировать по всем улицам и дворам — а я их не заметила.
После шестнадцатого декабря манильцы идут в китайские ресторанчики, где на рассвете едят бичо-бичо прямо со сковородки, и еще буче. Бичо-бичо — это хрустящий стебель непонятно чего, обвалянный в сахаре, он сочетается с чаем или шоколадом, а буче — знакомая с детства китайская штука, жареные шарики из теста, внутри красное монго, то есть десертная фасоль.
И они все это поедают сладким утром, болтают друг с другом, по всем селам и бедным кварталам расцветают на ветках пятиконечные вифлеемские звезды из бумаги. А где же я была, когда эта утренняя сладость пришла в город, как эпидемия?
Да ведь и раньше могла бы понять, что вот-вот кончится время — тринадцатого декабря толпа крестьян захватила Реколлетос, которая всегда была церковью аристократов, и на булыжном дворике перед ней устроила здоровенный сельский рынок. Отсюда уносят особенно нежную курицу детям. И свежие яйца, дикий мед. Это значит — скоро Рождество.
Я этого не заметила, но мир изменился необратимо. В церквях — дамы в черных вуалях и белых терно, их темнолицые кабальерос — в белых полупрозрачных серрада, с панамами в руке. У каждого где-то в кармане льняной платочек, особо чистый — его в нужный момент развернут, чтобы стать на колени.
А иногда они сотнями бело-черным веером выходят на булыжник Интрамуроса, радуются прохладному солнышку, смотрят на меня ленивыми благостными взглядами, даже удивляться не хотят — наверное, американка, у нее свой бог.
Здесь вдруг стало очень много людей. Вся Манила обходит семь великих церквей Интрамуроса, из каждой выливаются процессии, их забрасывают розами с балконов вторых этажей, с подоконников свешиваются флаги, на ярком солнце горят почти невидимые огоньки свечей.
У Августина на кривых плитах площади эта толпа расступается, ее медленно разрезают плывущие над головами статуи Марии и Иосифа на каррозе. Хор молит дать им приют в теплом доме, но не дают, придется рожать в хлеву.
Из громадных ворот, там, где отец Артуро, доносятся звенящие голоса: придите, пастухи — Vamos, pastores, vamos a Belen… И вот я стою на краю толпы, мимо плывет серебряная, заваленная цветами карроза, ко мне чуть склоняется статуя в платье жестким конусом, с бесстрастным девическим лицом Лолы, по бокам два живых ангела с длинными трубами, торчащими в стороны, каррозу тащат манильцы в белых рубашках, статуя покачивается и уплывает, уплывает к Калле Реаль.
Потом будет двадцать четвертое декабря, Ночебуэна, в полночь миса де Галло, воскресенье после Рождества — праздник Святого семейства, для мужей и жен, особенно для беременных; последнее воскресенье декабря — праздник покровителя Эрмиты, Нуэстра сеньоры де Гуйя, и еще День поэта Хосе Рисаля — весь город соберется на Лунете, на параде королев Рисаля, но это будет только бледная тень великих карнавалов февраля.
И — Сан-Сильвестр, Новый год, ночное бдение перед причастием, «Те Деум», полуночная месса. Точка. Утром едят поспас — скучный куриный суп с рисом, вздыхают и ждут тех самых февральских карнавалов.
Переживу праздники и я. У меня исчез муж, я боюсь даже подумать о красавце с серыми глазами, да и он с грустью избегает меня.
— Отец Артуро, я согрешила. Я грущу в праздник, я думаю о том, мой ли это бог выплывает из ваших ворот, о том, кто я вообще — португалка или что-то другое, и где мои другие боги.
Его смех доносится из-за бамбука исповедальни. Он рассказывает о том, что мне не уйти от праздника, потому что праздник был сначала, а имя бога — уже потом. Когда вы зажигаете рождественские огни, говорит мне отец Артуро, помните, что пришел праздник света — день, когда рождается солнце, противоположность солнцестоянию 24 июня. В Риме 24 декабря было праздником Митры, бога солнца. Рождественское дерево исходит от неопалимой купины, его смысл в огне и огнях. Амалия, вы ведь не поскупились с подарками? Сезон их раздачи кончается только шестого января — это Двенадцатая ночь, а когда-то этот день был Рождеством. Но вы же не перестаете верить только оттого, что знаете — другие люди верили в другие огни задолго до вас?
Знаете что, Амалия, говорит он, забудьте о ваших грехах, вы же знаете, что они смешны. Когда-то на Новый год нагружали всеми прошлыми грехами и ошибками козла и отпускали его под грохот барабанов и вой дудок. Вся Манила будет грохотать в этот день, вы не услышите своего голоса, хотя китайцы скажут вам, что это они такое придумали, чтобы отгонять своих демонов. А еще Новый год — это день Януса, который смотрит вперед и назад, в старый год и новый. Наконец, мы считаем, что Новый год — это мальчик, и в этот день все двери и ворота должны быть открыты. Не закрывайте ваши двери, выбирайте себе имя бога, но приходите в нашу церковь, дочь моя, она всегда открыта для вас.
Я целую его руку (без того самого перстня), медленно иду среди цветов сампагиты и огней, горящих среди рядов скамей. Отца Артуро ждет… опять этот старый китаец с седым ежиком волос и несгибаемой головой, подпертой стоячим воротничком. Его зовут… да, кажется, Ли. Живет он здесь, что ли? Там, на галереях, где ходят монахи, сколько угодно места.
— Вы были правы, Лола, — мужественно говорю я ей. — В этой стране в это время года и правда никакой работы быть не может.
Да, я учусь. Когда-нибудь из меня получится настоящая филиппинка, и даже местиса. И учеба продолжается: Лола скромно дарит мне какую-то коробочку с бантиком, произнося «счастливого Рождества». А я достаю из ящика стола ее заветный конверт. Зарплата и бонус.
Но конверт — это я была обязана по закону. Или обычаю. А вот что-то в обмен на коробочку надо было предусмотреть, стащить чей-то подарок с моего подзеркальника в отеле, обменялись же мы сувенирами со всей компанией Вики, включая семейство Урданета, бедная Матильда так и колесила по всему городу, развозя это хозяйство. Хотя что значит — обменялись. Сначала подарки начали поступать ко мне угрожающим темпом, я удивилась. Потом поняла, что придется делать то же самое, тщательно избегая соблазна переупаковать некоторые коробочки и послать слегка в другие адреса: эти штуки здесь наверняка знают и будут болтать друг с другом и смеяться надо мной.
