Некоторое время Буслаев с недоумением разглядывал то, что
осталось от его проводника. Труха слабо светилась, выделяя красноватую, с
зеленым испаряющимся ободком энергию. Мефодий некогда слышал от Улиты, что
подобная магия используется для некропревращений.
Он не знал, было ли это смертью или голова просто стала тем,
чем являлась изначально, – кое-как собранным и склеенным для выполнения
определенной миссии прахом, который вновь стал собой, выполнив свое жизненное
предназначение.
Буслаев потрогал языком скол переднего зуба. Он постоянно, с
тех пор как зуб откололся, делал это, когда требовалось успокоиться и собраться
с мыслями. Что именно было тут успокаивающего – сказать сложно, однако это
срабатывало, помогая ему перейти от состояния отрешенной мысли к действиям.
Мефодий не испугался, потому что внутренне – неизвестно, по
какой именно причине, – был вполне готов к тому, что произойдет с головой.
Готов на уровне своей внутренней, умной, пока не подвластной ему сущности.
Сущности, ничему не удивлявшейся и все знавшей заранее.
Футляр открылся с легким щелчком. Открылся сам, хотя Мефодий
и не думал прикасаться к нему. Из футляра дохнуло жаром. Мефодий ощутил запах
паленой ткани. Бархат, на котором лежал меч, не горел и почти не дымил, а сразу
темнел, истлевая от жара. Контуры черного пятна расползались, повторяя
очертания меча. Меч же был не просто раскален. Он пылал так, будто секунду
назад вышел из горна и теперь готовился принять тяжелые удары кузнечного
молота.
Смотреть на раскалившийся меч было жутко, однако Мефодий
понимал, что ему все равно придется взять его. Если враждебная, разлитая здесь
повсюду магия, на которую меч отзывался жаром, так сильна, расставаться с мечом
было безумием. При этом, что странно, сам Мефодий не видел пока никаких опасных
энергий, кроме слабого, но вполне контролируемого некросвечения, которое
исходило от распавшейся прахом головы.
Мефодий закрыл глаза, глубоко втянул носом воздух и
потянулся к мечу. И хотя рука его была пока в воздухе, он явственно ощущал жар.
– Раз… – считал он вслух. – Два… Еще немного… Три… Четыре…
Пять… Ну же, мрак меня возьми, шесть!!! Ничтожество! Слабовольный слизняк!
Шесть, я сказал! НУУУ!
Рука продвигалась вперед толчками, все неохотнее и
неохотнее, как трусливая гусеница. Мефодий рассчитывал взять меч на счет «три»,
но вот уже и «пять», и «шесть» прозвучало, а рука все так же повисала в
воздухе. Мефодий оттягивал мгновение, когда ему придется взяться за раскаленную
полосу и погасить ее жар своей плотью.
Наконец Мефодий понял, что еще секунда-другая, и он
окончательно проиграет битву своему страху. Рассердившись на себя, он открыл
глаза и, коротко вскрикнув, схватил пылающий меч.
В первое мгновение боль была обжигающей. От руки она
поднялась в мозг, охватила все тело и… внезапно отпустила. Меч продолжал
полыхать, но рукоять его стала гораздо холоднее. Должно быть, умный артефакт
восстановил связь с сознанием Мефодия, узнал хозяина и, получив обратный
болевой отклик, остудил рукоять.
Давая ладони остыть, Мефодий перебросил меч в левую руку и
осторожно стал приближаться к низкому, всего в две ступени, крыльцу подъезда,
покрытому липкой слизью, в которую превращался прах по мере того, как из него
уходили последние некросилы.
Перешагнув лужу слизи, Мефодий толкнул дверь. Бесполезно.
Тяжелая дверь даже не шелохнулась. Предположив, что она открывается на себя, он
потянул и с силой дернул. Дверь поддалась, уступила, но уступила лукаво.
Деревянная ручка, хрустнув, осталась у него в руке. Мефодий отбросил ее и посмотрел
на ладонь. Старая пыль и птичий помет дорожкой бежали вдоль линии ума,
смешиваясь с кровью из глубокой царапины. Царапина, видно, была оставлена еще
проволокой.
– Ответ неправильный!.. Ладно, не хочешь по-хорошему – тебя
предупредили! – пробормотал Мефодий.
Он отступил на шаг и, коротко выдохнув, как учил его Арей,
рубанул дверь мечом. Он ожидал вспышки магии, разрубленной наискось двери –
чего угодно. Однако все оказалось куда прозаичнее. Меч отколол от двери большую
щепку, оставил длинную, сантиметров в пятьдесят, царапину и благополучно
лязгнул о плиты крыльца, едва не оставив незадачливого рубаку без ступни.
Буслаев удрученно посмотрел на меч. Стоило ли так пылать и
излучать магию, чтобы в результате вышел пшик на тему шекспировских финалов в
театре при дурдоме? Поверить невозможно: неужели это один из трех самых сильных
магических клинков? С другой стороны, мечи-артефакты существа нравные. С ними
все не так просто. Они с удовольствием рассекут доспехи (желательно тоже
магические, чтоб было чем похвастать на ржавчине лет), но резать колбасу или
прошибать двери… Фи, увольте нас от этого, младой челаэк! Это не комильфо!
– Хорошо. Допустим, и это неправильный ответ. Попробуем
изобрести что-нибудь менее эффектное, – сказал Буслаев, правильно истолковавший
направление мыслей своего меча.
Он спрыгнул с крыльца, обежал дом по асфальтовой дорожке,
малоромантично споткнулся о сырой картонный ящик и в результате без особых
сложностей забрался в дом через скалящуюся осколками стекла раму.
Дом медленно умирал. Внутренние перегородки первого этажа
были уже кое-где пробиты. Двери сняты. Все, что можно было увезти, – увезли.
Все, что можно было сломать, – сломали. Везде, где можно было нагадить, –
нагадили. Чудом уцелевшая белая ванна с длинным блестящим гусаком крана одна
сохраняла хоть какую-то узнаваемую порядочность. До тех пор, во всяком случае,
пока, заглянув внутрь, Мефодий не узрел утонувшую в зеленой воде крысу.
На стене висел календарь за позапрошлый год. С календаря
Мефодию двусмысленно улыбалась одетая по-пляжному девица. Зубы у нее через один
были закрашены черной ручкой. Мефодий машинально помахал девице рукой. Он уже
привык в офисе Арея к тому, что все портреты живые. Однако девица не ответила.
Она то ли никогда не была, то ли уже отвыкла быть живой.
Мефодий неосторожно зацепил ногой старый стул без сиденья.
Стул покачался некоторое время в задумчивости, а затем все же упал. Но упал
неохотно, все с той же вялостью, которая была разлита тут повсюду. Сложно было
поверить, что здесь, в этом умирающем доме, кто-то когда-то жил, страдал,
смеялся, плакал, мечтал и любил. Дом покорно, с равнодушием ожидал, пока его
снесут и вместе с ним снесут и всю его обветшавшую память.
Держа наготове меч, Мефодий пошел по коридору к лестнице,
заглядывая в комнаты. Клинок у него в руках продолжал пульсировать. «А ведь,
друг ты мой Меф, здесь что-то не так! Не ндравится мне ентот домик!» – говорил
он всем своим видом.
– Даф! – окликнул Мефодий громко. – Дафна!
