Удивленный тем, как быстро его противник сдал позиции,
Тухломон, морально приготовившийся к длительной осаде, мигая, почесал
переносицу. Мефодий с радостью ощутил, что прежде комиссионер лишь зондировал
почву, шантажировал, соображая, чем можно поживиться, и сам еще толком не знал,
что потребовать. Теперь же в его водянистых глазках загорелась неприкрытая
жадность. Тухломон определенно опасался продешевить.
– Э-мю-э-э… Я много чего хочу! Так вот просто, за здорово
живешь не отдам! Бумажка мне, чай, не даром досталась! – промямлил он, потирая
ладони. – Во-первых, стало быть, я хочу твой эй…
– Стоп! – перебил его Мефодий. – Никаких «эй» я тебе не дам,
само собой. Я предлагаю свою цену! Что ты скажешь о перстне Фаруха, который
вызывает джиннов? Тому, у кого этот перстень, раз в десять лет повинуются
тридцать тысяч духов. Тридцать тысяч!
Комиссионер недоверчиво уставился на Мефодия. Дело в том,
что тот описывал теперь любимый перстень Арея, с которым Арею, вне всякого
сомнения, не очень хотелось расставаться. Буслаев только руками развел: мол,
что тут поделаешь, прижал так прижал.
Тухломон задумчиво пожевал губами.
– Это заманчиво, но я, право, не знаю, – сказал он, ломаясь
точно красна девица. – Позвольте-с сперва взглянуть на перстенечек. Уж больно
неожиданно.
Мефодий зорко оценил расстояние. Тухломон маячил у двери
кабинета. Нет, пока не достать.
– Отчего же не взглянуть? Взглянуть – это можно. – Он открыл
верхний ящик стола Арея и поманил Тухломона к себе.
Когда комиссионер, от жадности утратив бдительность,
наклонился к нему, Мефодий перехватил футляр с мечом и, не имея времени достать
меч из футляра, футляром двинул Тухломона по затылку. Артефакт есть артефакт.
Комиссионер тонко завизжал, как поросенок. Мефодий вырвал у него из рук розовый
лист и, разорвав его на мелкие клочки, сжег над свечой.
Тухломон с воплем бросился животом на стол, пытаясь
завладеть хотя бы пеплом, но не успел. Открыв футляр, Буслаев схватил с бархата
меч.
– А теперь вон! Ну! – страшно крикнул он, едва узнавая свой
голос.
Меч нетерпеливо рванулся в его руке. Еще мгновение, и он
разрубил бы пластилинового человека на две неравных части. Пискнув, Тухломон
выскочил за дверь и, спотыкаясь, кинулся бежать. Мефодий понял, что на этот раз
поле боя осталось за ним.
Бывший меч Древнира, давно ставший мечом мрака, дрожал и
бился у него в руке. По тусклому лезвию пробегала рябь. Зазубрины нехорошо
скалились. Меч злился на Буслаева за то, что ему не удалось разрубить
Тухломона.
– Утихни, дружок! Тебе бы не понравилось! Крови нет, ничего
нет, пластилин один! – сказал Мефодий и торопливо вернул меч в футляр, пока тот
сгоряча не сделал ему харакири. От своенравного артефакта этого вполне можно
было ожидать.
* * *
Вскоре, как Арей и предупреждал, прихромала Мамзелькина с
безразмерным провисшим рюкзаком на спине. Если бы не зачехленная коса, можно
было бы подумать, что она собирает пивные бутылки в скверах. Не найдя Арея и
Улиту, Мамзелькина обиделась и загрустила, однако бочонок с медовухой
обнаружился на обычном месте, и Аида Плаховна заметно утешилась. Позванивающая
коса стала в угол.
– Ну что, брат Мефа? Сердечко-то дрыг-дрыг? Эйдос-то
крылышками цвиг-цвиг?.. – пошутила она, зачерпывая медовуху чашей. – Подсядь ко
мне, поболтаем. Не боись, болезный, четыре, четыре, я на перерыве…
Буслаев осторожно опустился на диван рядом со старухой. На
ногах у Мамзелькиной были обычные разношенные кроссовки белого цвета. Один
шнурок был короче и потому, вероятно, зашнурован через дырку. Почему-то эта
бытовая, очень заурядная деталь особенно поразила и напугала Мефодия. Ему проще
было бы, если бы вместо кроссовок он видел кости.
– Как выглядит приемная Лигула в Тартаре? Ты там бывала? –
спросил он, отвлекая себя от нехороших мыслей.
– И, милбй, где я только не бывала! Откуда только народец не
кашивала! – ухмыльнулась Аида Плаховна. – Уж и не знаю, можно ли ее приемной-то
назвать? Это такой узкий длинный коридор, весь заставленный старыми пустыми
стульями и с одной-единственной комнатой в конце.
– Комнатой с пауками? – рассеянно спросил Мефодий.
– С чем, с чем? – цепко переспросила Мамзелькина.
Буслаев встревожился. У него возникло ощущение, что он
сейчас произнес какое-то опасное для него слово.
– Ну это из Достоевского. Свидригайлов опасался, что вместо
вечности будет тесная комната с пауками, – поспешно объяснил он.
– Ишь ты! И сами вумные, и книги вумные читаем! Сам надумал
читать али подучил кто? – умилилась Аида Плаховна.
– Сам.
– Врешь! – сказала Мамзелькина, грозя ему костлявым пальцем.
– Ой, врешь, лбдушка! Брешешь, как сивый мерин!
– Ну вру, вру. Одна знакомая дала, – неохотно признал
Мефодий. Обманывать старуху было бесполезно.
– Что за знакомая? Неужто Даф? – ласково спросила Аида
Плаховна.
Мефодий ощутил тревогу. Старуха явно знала гораздо больше,
чем можно было предположить.
– А хоть бы и она, – с вызовом сказал он.
В пустых глазницах Мамзелькиной полыхнуло задумчивое пламя.
– Почто грубишь бабуле? Разве бабуля тебе зла желает? –
произнесла она с укоризной и одновременно словно с намеком. – Всю ночь косила,
бедная, рук не покладала.
– И что, много накосила? – пугаясь собственной наглости,
спросил Буслаев.
Ему важно было увести мысли старушки от Даф. Аида Плаховна
двусмысленно зарумянилась и хлебнула медовушки.
– Ну много, не много – как считать… Был и интересный один
лопухоид. Крупная довольно-таки фигурка средней мелкости! Фонды открывал, ереси
сеял, всевозможные «измы» поощрял. В людях простодушных сомнение зарождал,
жалил исподтишка. Подгнаивал, так сказать, яблочко с серединки. Отнесла я
сегодня его в Тартар, горемычного. Уж он и убивался! Несу его, а он все
твердит, что меня нету, и Тартара нету, и, почитай, ничего нету. «Я буду
жаловаться! Не имеете права! Нет никакого Тартара!» – кричит. Потом уж поверил,
конечно, горемыка, когда Цербера увидел… Даже не увидел еще, где ему, а лай
только издали услышал.
– За что это его так?
– Я ж говорю. За умничанье и за «измы»! Особливо за атеизм,
– ехидно сказала Аида Плаховна.
– А за атеизм-то за что? Разве он вам не выгоден?
