Он отправился в кабинет к Арею, положил футляр рядом и,
закинув ноги на стол, стал мысленно прокручивать в памяти все уроки, которые
когда-либо давал ему мечник мрака. В его воображении сверкали клинки и градом
сыпались удары.
Сложно сказать, ощущал ли что-нибудь Лигул, однако из
портрета он не выглядывал, предпочитая благоразумно отсиживаться за рамой.
* * *
Внезапно дверь кабинета скрипнула. Просунулась кислая
вытянутая физиономия Тухломона. Комиссионер с любопытством повертел головой и,
заметив Мефодия, противненько осклабился.
– Начальничка замещаете-с? С повышеньицем вас в таком разе!
– С каким повышением? – не понял Мефодий.
Тухломон пакостно погрозил ему пластилиновым пальчиком.
– А как же-с? Ножки-с на его столик положили-с? Положили-с!
Отрицать не будете? Не будете! Я вас понимаю-с: это всегда приятно – попрать,
так сказать, ножкой трибуну-с! Выразить собственное отношение к руководству. Э?
Эге! Ведь признайтесь, не любите вы Арея. Ну признайтесь!
У Мефодия возникло вдруг нехорошее чувство, что этот визит
Тухломона подготовлен заранее. Комиссионер явно был в курсе, что Арей в
Тартаре, иначе никогда не сунулся бы в его кабинет без стука. И это
противненькое, издевательское «вы».
– С чего ты взял? – буркнул Мефодий.
– Ага, вот вы и почти проговорились! Ну скажите правду,
скажите: терпеть я его не могу, дромадера эдакого! – подстрекал Тухломон.
Заинтересованный Лигул высунул из рамы свою заросшую черным волосом ушную
раковину.
Ощутив, что Тухломон нарочно его раздражает, Мефодий взял
себя в руки.
– Чего тебе надо? Сегодня неприемный день.
Нимало не смущаясь, что его не приглашали, комиссионер
ввалился в кабинет и, усевшись на край стола, принялся нагло глазеть.
– Я знаю-с про неприемный денек-с. Но я к вам по личному
вопросцу! – сказал комиссионер и поочередно подмигнул глазами навыкате.
– Прием по личным вопросам каждый первый и третий четверг
месяца по предварительной записи. Ровно с 15.55 до 16.00. А сейчас будьте любезны
покинуть офис! – парировал Мефодий. Все-таки школа Улиты есть школа Улиты.
На Тухломона это, однако, впечатления не произвело.
Перегнувшись через стол, он обнял Мефодия за плечи и, зарыдав, разразился
бессвязной, прерываемой всхлипываниями тирадой. Из тирады Мефодий уяснил, что
Тухломон называет его «голубчиком», «вьюношей», «умницей» и «отцом родным», а
себя выводит как пострадавшего за любовь к истине и обойденного повышениями
правдолюба.
– Ежели нужно будет кого кокнуть, только свистните! Мы все такие,
правдорубы! – неожиданно закончил Тухломон свою тираду, продолжая орошать
крокодильими слезами майку Мефодия.
Потеряв терпение, Буслаев рявкнул на него и, оторвав от себя
его цепкие руки, столкнул комиссионера со стола.
– А ну, говори, что тебе нужно, и выметайся! – пригрозил он
ему.
Упав на пол, Тухломон не стал пытаться подняться и
пригорюнился.
– Вот вы со мной, стало быть, как-с? Я к вам с открытой,
можно сказать, душой и трепещущим сердцем, а вы меня пинками? Нехорошо-с, ой,
нехорошо-с! Прямо-таки по-человечески неприятно! Ай-ай-ай!
Мефодий запустил в него чернильницей. Комиссионер не стал от
нее уворачиваться, а, подпрыгнув, ловко поймал ее зубами, как собака ловит
тарелку.
– А ну как разбили бы? Нехорошо! Опять же не ваша вещичка! –
сказал он, укоризненно возвращая чернильницу на стол. – И вообще, Мефодий
Игоревич, родной, не в том вы положении, чтобы на меня ножкой топать и вещи в
меня швырять! Вы целиком и полностью в моей власти!
Тухломон сунул руку в карман и быстро достал из него мятую
розовую бумажку.
– Что это за клочок? – спросил Мефодий презрительно.
– Это не просто клочок. Это из дневника вырвано-с! Девочки,
сами знаете, любят дневнички вести! Тетрадочки всякие, хи-хи! Иной раз такую
глупость напишут, что сами потом жалеют! – осклабился Тухломон. Скверно как-то
осклабился, с намеком.
– О чем это ты?
– А вот о чем! Извольте посмотреть! – сказал Тухломон и
поднес розовую бумажку к глазам Буслаева.
«Я так люблю М.Б., что готова продать душу, лишь бы он всего
один ра…» – начал читать он. Дальше с полдюжины слов были жирно закрашены
фломастером. Похоже было, что кто-то, сделав запись в дневнике, зачеркнул ее,
вырвал страницу и, скомкав, бросил под кровать или под стол, откуда ее после
заботливо выудил Тухломон.
«Кто это? Неужели Ирка?» – подумал Мефодий.
Однако испытал он при этом не радость, а беспокойство и
вину. Интуиция подсказывала, что бумажка все-таки Иркина. А значит, Тухломон,
упорный, как прилипшая к подошве жвачка, последовательно подбирал ключик к
Иркиному эйдосу. Разумеется, это всего лишь бумажка, не документ, не отречение,
но бумажка крайне опасная.
В замешательстве Мефодий протянул руку, чтобы схватить
розовый лист, но прежде, чем он это сделал, комиссионер резво отпрыгнул.
– И-и, нет! Думаешь, я совсем дурак? Я тебе эту бумажку
отдам, а ты ее раз – и фьють! Не отдам, и всё тут! – крикнул Тухломон,
мгновенно переходя на «ты». Должно быть, решил, что нужный момент уже наступил.
– Отдашь как миленький! – сказал Мефодий, прикинув, чем
можно на него нажать. – Согласно постановлению канцелярии № 7 от 4.11.4512 года
от сотворения мира все компрометирующие материалы подобного рода подлежат
немедленной сдаче в отдел. Несдавшему грозит ссылка в Тартар сроком до тридцати
веков. Следовательно, как ни крути, это бумажка все равно попадет ко мне.
Он надеялся загнать комиссионера в тупик, но Тухломон лишь
хитро осклабился и противненько, с какой-то заговорщицкой фамильярностью
захихикал:
– Ты не сумлевайся, Мефодий Игоревич. Хоть и простые мы
духи, темные, а законы, поди ж, получше тебя знаем. Бумажонку мне сдать
придется, это верно, да только вот куда сдать? Отделы-то разные могут быть.
Захочу – Улите отдам, а захочу – тому же Лигулу отошлю-с. Он теперь сердит –
рад будет обеими руками за этот клочок ухватиться… Ну что, съел?
Буслаев ощутил, что аргументы комиссионера неуклонно
загоняют его в угол. Показывая, что сдается, Мефодий поднял обе руки над
головой.
– Хорошо, – сказал он убито. – Признаю, что ты крепко взял
меня за глотку, Тухломон! Как насчет поторговаться? Что ты хочешь за эту
бумажонку?
