— Здешней хозяйкой?
— Э, нет, хозяйка женщина осторожная, у нее Мидзусима сразу от ворот поворот получил.
— Тогда между ним и…
— Моей мамой! Хи-хи-хи!
Тодороку просто поперхнулся от изумления. И не он один. Киндаити Коскэ и Ямакава тоже потрясенно уставились на эту чересчур бойкую девицу.
— Аа… Ну-ну, — взял себя в руки Тодороку. — И что же, твоя мама в близких отношениях с Мидзусимой?
— Ага. Но это все ерунда.
— В каком смысле?
— Она когда девчонкой была, очень в моде были всякие трогательные картиночки — звездочки, фиалочки и все такое. И ей до жути нравились сентиментальные девицы, которых изображал художник Мидзусима. Она сама рассказывала, что такой его обожательницей была — даже письма ему писала! А как узнала, что он теперь с нами рядом живет, так совсем свихнулась: ах-ах, сэнсэй!.. Вот умора!
Что ж, примерно об этом говорила Дзюнко. Художник — «источник тревоги для здешних мужей».
— А где работает твой отец?
— В кинотеатре. Управляющий в «Гораку Кинема».
— Он, наверное, ничего не знает? Про маму и художника?
— Прекрасно знает. Он все время на нее ругается. Но ведь у самого рыльце в пуху.
— Как это?
— Так он на прежнем месте в Уэно всех девчонок перелапал, его из-за скандала и убрали. Засунули теперь в дыру убогую.
— Тамаки, а сколько тебе лет?
Она захихикала:
— Вообще-то я должна ходить в последний класс старшей школы. Но отсюда ездить далеко. И не нравится мне в этой школе совсем. Скукотища жуткая.
— У тебя есть братья или сестры?
— Не-а. Я одна совсем.
— Родители не сердились, что ты бросила учиться?
— Сердились. Но они ж сами не могут.
— Что — «не могут»?
— Мне, если в школу ездить, в шесть утра вставать надо, понимаете? А отец в двенадцать ночи возвращается и с мамой ругаться начинает. А если не скандалят, так милуются да трахаются, — опять я спать не могу! Ну и сказала им: хотите, чтоб я в школу в шесть утра вставала, дайте вечером уснуть нормально. Они оба и примолкли. Плохо с родителями жить!
— Почему же?
— Самое лучшее, когда они разругаются. Тише всего в доме. Потому что не разговаривают друг с другом. А помирятся — и давай обжиматься да кувыркаться. А я не нужна никому.
В здешних квартирах толстые бетонные стены и прочные железные двери. Стоит запереться на ключ, и никто не догадается, какие сцены происходят за ними. Но внутри — внутри все по-прежнему разделено традиционными перегородками фусума. И происходящее в соседней комнате слышно так, словно разворачивается у вас на глазах.
Родители Тамаки, очевидно, еще молоды. В таком возрасте супруги заводят любовников, скандалят, снова мирятся, а подробности личной жизни не скроешь за фусума. Не потому ли вырастают такие странные, до срока созревшие девочки, как Тамаки?
— Из-за того, что я школу бросила, хуже всего маме.
— Почему?
— Она же теперь не может, когда отца нет, резвиться на свободе! Вот они и сговорились с Мидзусимой меня сюда отправлять.
— А вот говорят, Мидзусима тебя просил хозяйке письма передавать?
— Было такое, раза два-три. Она даже меня как-то отругала. А что… — Тамаки, вдруг что-то смекнув, обернулась к Киндаити: — Киндаити-сэнсэй, может статься, господин полицейский начальник подозревает Мидзусиму?
Тамаки, бесспорно, была акселераткой, но логичности мышления ей явно не хватало. В беседе она запросто перескакивала с одного на другое. Киндаити напряженно следил за ее бестолковыми ответами, пытаясь хоть за что-нибудь ухватиться, и неожиданное обращение застало его врасплох.
— Ну… как сказать… Собственно, ты к чему это?
— Так вот. Во сколько была убита мадам?
— Точно еще не известно. А что?
— Если ее убили до одиннадцати вечера, то, кажется, я знаю, кто может засвидетельствовать алиби Мидзусимы!
— И кто же? — Взгляд Тодороку был напряженно суров.
— Моя мама.
— Твоя мама провела вчерашний вечер с Мидзусимой?
— Скорее всего, да.
— Почему ты так думаешь?
— А как же! Он, когда мы встретились, хотел меня вечером в кино отправить. Я, разумеется, отказалась: у меня свои планы были. А домой вернулась — мама такая нервная суетится и накрашена красиво. Ну-ну, думаю. А она мне: я сейчас уйду, но к папиному возвращению дома буду и, если ты ничего ему не расскажешь, подарю тебе те слаксы, которые ты давно хотела. Ну я, конечно, согласилась. А потом, впрочем, это уже неважно, пошла к Сабу-тян.
— Сабу-тян — это Химэно Сабухиро?
— Ага. Мы в одном доме живем. Он все рассказывал, как Эно здорово повезло, ему главную роль в фильме дали.
— Эномото Кэнсаку?
— Ну да. Такой отличный парень! Говорят, кинозвездой будет. Он одно время с Киёми дружил, а последнее время что-то у них произошло. Не общаются больше.
Тамаки в своей обычной манере перескакивала с одного на другое.
— Стало быть, ты пошла к Сабухиро. А потом что?
— Ах да! Не умею я по порядку рассказывать, из меня прямо все само выскакивает. — Она захихикала. — Ну так вот. Вернулась я домой в половине одиннадцатого. А через полчаса мама пришла. Я как на нее глянула — ага, думаю.
— Что — «ага»?
— Так накрашена-то она была уже совсем по-другому! И брови не так подведены, и помада не так положена. Вот я и сообразила: она ванну приняла, а потом покрасилась так, как Мидзусиме по вкусу. И вообще — раз она там ванну приняла, это ж понятно, что значит!
Тамаки как будто даже рассердилась на непонятливых собеседников. Ни тени смущения не появилось на ее мордашке.
Все трое мужчин невольно переглянулись с каменными лицами. Чтобы девочка такими глазами наблюдала за матерью? Впрочем… В голове Киндаити возникли кое-какие соображения, и он снова взглянул на Тамаки.
Девочка говорит, что из нее все так само и выскакивает. А может, она ловко играет?
Обеспечить с помощью мамы алиби Мидзусимы — значит, если взглянуть с противоположной стороны, обеспечить с помощью Мидзусимы алиби своей маме. Не ловкий ли это маневр, чтобы прикрыть собственную мать?
— Тамаки, — подмигнув Тодороку, заговорил Киндаити. — Если твоя мама вчера до одиннадцати где-то была с Мидзусимой, и, допустим, Катагири-сан была убита до этого часа, то ведь это алиби не только Мидзусимы, но и твоей мамы, так?
— Моей мамы? — вытаращила свои круглые глазищи Тамаки. — Но она никакого отношения к убийству не имеет!
