— Да, — признался Сеттиньяз.
— Принимайте мое предложение, и я посвящу вас во все мои нынешние и будущие дела.
— Значит, вы до такой степени доверяете мне?
— Доверяю в той мере, в какой обычно доверяют человеку. Ведь мы с вами встречаемся много месяцев, по три часа каждую неделю. — На лице Реба опять появилась улыбка: — И я снова навел о вас справки.
— Даже так?
— Да, так.
Его серые глаза пронизывали Сеттиньяза насквозь.
— Дэвид, с финансовой точки зрения я никогда не иду на риск, если у меня нет средства его избежать. Но работа с вами особо большого риска не представляет. Вы принимаете мое предложение?
— Я об этом совсем не думал, — с полной искренностью признался Сеттиньяз. — Затем он переспросил: — К чему эта полная анонимность? И этот ваш наряд? Я ненавижу эту чертову сумку!
— А мне она нравится, — сказал Реб, улыбаясь. — И я не испытываю никакого желания видеть свои фотографии в газетах. Так же, как я не желаю иметь дом или что-либо другое в том же роде.
— Вы стоите немало миллионов долларов. И это в двадцать три года!
— Ну, принимаете мое предложение?
Сеттиньяз встал, прошелся немного по холлу отеля «Альгонкин» и снова сел:
— Вы просто невыносимы!
— Давно ли вы встречались с Джорджем Таррасом?
— Давным-давно. Но раза два говорил по телефону.
— Он вам по-прежнему ничего не сказал?
— Что сказал? Вы мне уже задавали этот вопрос, и я не понимаю, куда вы клоните.
Климрод вытащил свои паспорт:
— Он фальшивый. Я заказал его в Аргентине, он мне стоил тысячу долларов.
— Теперь я понимаю вашу боязнь всякого паблисити, — заметил Сеттиньяз с ехидством, на какое только и был способен.
— Это не единственная причина, даже не истинная причина. Я мог бы все уладить в несколько дней. Речь идет о другом, и вы должны были бы это понимать.
— Идите к черту.
— Дэвид, есть еще одна тема, о которой вам страшно хочется со мной поговорить. Вот уже несколько недель и месяцев. Я имею в виду вашу свояченицу.
Установилась тишина. Климрод разглядывал потолок.
— Думаю, что ваша супруга тоже сгорает от любопытства. Несомненно, в гораздо большей степени, чем вы. Я отвечу на не заданный вами вопрос: я вижусь с Чармен довольно часто, мы даже не раз путешествовали вместе. Но жить вместе не собираемся.
— Чармен нет в Соединенных Штатах.
— Мне прекрасно известно, где она. Не задавайте больше вопросов, Дэвид, я не стану на них отвечать. Тем более что и она не ответила на вопрос, который задавала ей ваша супруга, все семейство Пейдж. Теперь вам надо спешить, отправляйтесь домой и сложите чемодан.
— Сложить чемодан? Сеттиньязу стало не по себе.
— Сегодня ночью мы уезжаем в Лондон, Дэвид. Раз уж отныне вы работаете со мной. Не волнуйтесь, я приобрел вам билет в первом классе.
Разумеется, Дэвид Сеттиньяз сохранил самое живое воспоминание о часах, которые они провели вместе в самолете над Атлантикой; это был их первый полет из бесчисленных совместных перелетов позднее.
Он вспоминает о бесконечной, умопомрачительной веренице цифр; их часами перечислял Климрод своим размеренным, тихим голосом, в котором чувствовалась легкая усталость; Сеттиньяз тогда узнал, что эти два человека, которых он назовет Черными Псами, Лернер и Берковичи проделали большую работу, действуя параллельно, но никогда не встречаясь друг с другом; тем не менее они были не единственными юристами, что занимались делами Климрода.
Он вспоминает о том чувстве призрачности, которое иногда его охватывало, заставляя Сеттиньяза отбрасывать как нелепую выдумку невероятный ряд имен, компаний, предприятий, фирм в самых разных сферах, которые действовали в Нью-Йорке, в штате Нью-Йорк, вплоть до Чикаго, Бостона и даже Канады; их несметное количество при иных обстоятельствах могло бы показаться бредовым.
И всякий раз Реб Климрод называл фамилию человека, которого он использовал, через которого прошел, который в определенной мере вызывал его доверие. Для каждой сделки — к тому времени их уже была добрая сотня — он указывал очень точно, до доллара, общую сумму, вложенные в него капиталы, даты, особые условия, состояние финансов; он говорил, какую прибыль думает получить от каждой из девяти своих фирм в Балтиморе, четырнадцати в Бостоне, двадцати трех в Чикаго…
Он перечислял все это, никогда не возвращаясь к уже сказанному, чтобы вспомнить что-то им забытое. Дело в том, что он не забывал ничего, и все располагалось в его мозгу и его памяти фантастически четко, было фантаста чески классифицировано и фантастически, в любую минуту, с потрясающими быстротой и точностью оказывалось доступным.
В эти часы в темном салоне самолета, где спали все пассажиры, кроме Сеттиньяза и Климрода, адвокат никак не мог определить, чему ему следует больше всего удивляться: потрясающей организации, которую Реб создал, громадности пущенных в оборот средств или же поразительному устройству его интеллекта. Какими бы признаками он ни характеризовался, все это имело одно имя — гений.
За полчаса до посадки «Констелейшн» в Лондоне чья-то ладонь легла Сеттиньязу на плечо. Он открыл глаза и увидел перед собой стюардессу, которая разносила кофе.
— Мы подлетаем, Дэвид, — сказал Реб. — Хорошо спали.
— Меньше двух часов, — раздраженно ответил Сеттиньяз.
Он выпил чашку отвратительного кофе. Климрод занимал кресло справа от него. Сеттиньяз повернулся и в кресле позади Реба увидел маленького блондина-аргентинца со странными желтыми глазами; о нем ему было известно лишь, что зовут его Диего Хаас и что Климрод говорил о нем: «В присутствии Диего мы можем говорить свободно». Хаас улыбнулся ему:
— Вы раньше были в Лондоне?
— Да, — сказал Сеттиньяз.
Он чувствовал во рту какую-то горечь, которая обычно возникает, когда резко прерывают твой короткий сон. Он потер себе руками глаза, затем все лицо и наконец полностью проснулся. Через иллюминатор он увидел берега Корнуолла. Наступил рассвет.
— Уже два часа пополудни по английскому времени, — сказал Реб, заблаговременно отвечая на вопрос, который, хотел задать ему Сеттиньяз.
Сеттиньяз спросил:
— Может, мне приснилась эта ночь? Ведь это вы рассказывали мне о своих делах?
Реб рассмеялся:
— Нет, это был не сон.
— Именно этого я и опасался, — сказал Сеттиньяз.
Его внезапно охватил страх, когда он вспомнил о той громаде, о той лавине дел, которые ему много часов обрисовывал Реб. Он заметил с кислым видом:
