— Хорошо. Тебе надо будет заняться делом. Меня здесь не будет денька два-три, не больше. Читать умеешь?
— Вполне прилично. — И, догадываясь, каким будет следующий вопрос, заранее ответил: — Да, и на английском тоже.
— Как ты познакомился с Гошняком?
— Его брат — водитель грузовика, и мы часто ездили вместе от Мемфиса, штата Теннесси, до Нью-Йорка. Можно называть тебя Зби? Я не знаю твоего имени.
Зби произнес свое имя, свою настоящую фамилию, которая много лет назад просто сводила с ума чиновников иммиграционной службы. Брови длинного удивленно поднялись, и он, улыбнувшись, спросил:
— Ну и как все это пишется?
— Так же, как произносится, — ответил Зби. — Послушай меня, малыш. — Он помолчал несколько секунд, пока не прошла давящая боль в груди. Затем снова открыл глаза: — Надеюсь, что Гошняк не ошибся в тебе. Мне хотелось бы вновь заполучить свой киоск после выхода из больницы…
Он долго в упор смотрел в ясные серые глаза, а затем повернул голову в сторону, якобы для того, чтобы обслужить одну даму, которая хотела получить свой номер «Ныо-Йоркер».
— Хорошо, — сказал он. — Отлично, Реб.
Несмотря на распухшие губы, вспухшую щеку, разбитые зубы, он улыбался, но не молодой покупательнице, которая, кстати, отошла от прилавка, и не этому длинному, а как бы себе самому. По правде говоря, он сдался, сдался быстро из-за своей усталости (вероятно, всю ночь глаз не сомкнул), от усиливающихся болей и нервного напряжения — последствия той чудовищной взбучки, которую получил. Пальцы его коснулись левой руки, потом груди. Длинный сказал своим размеренным, спокойным голосом:
— У тебя разбита рука, им придется наложить тебе гипс. У тебя наверняка сломаны ребра спереди и помяты сзади. Перебита кость на скуле. Я уж не говорю о зубах. Тебе надо бы немедленно отправляться в больницу.
— Чтобы у меня отняли мое место?
Но протест Зби был лишь последней вспышкой. Он заскрипел зубами, чувствуя, вероятно, что сейчас потеряет сознание.
— Я отвезу тебя в больницу, — издалека донесся голос длинного.
— И оставить киоск без присмотра?
— Сын Гошняка побудет здесь, пока я отвезу тебя и вернусь. Давай, поехали.
— Эти жалкие сволочи, которые разбили мне морду, вернутся завтра или в ближайшие дни. Они мне обещали.
— Я этим тоже займусь, — ответил длинный на весьма изысканном, прямо-таки академическом английском. — Приложу к этому все силы…
Спустя ровно тридцать два года, в начале весны 1982 года, Дэвид Сеттиньяз запросил у своей информационной службы полный список всех компаний и предприятий во всех сферах бизнеса — какова бы ни была форма организации, — которые принадлежали Королю: тех, коих единоличным владельцем он был, и тех, где ему принадлежал пятьдесят один процент контрольного пакета акций. Была пущена в дело ЭВМ, и через много часов работы она выдала наконец захватывающий дух перечень. Этот список на ленте был не меньше шести километров в длину. В нем были точно перечислены тысяча шестьсот восемьдесят семь компаний.
Среди многих сотен мужчин и женщин, чьими услугами в разное время пользовался Король в качестве доверенных лиц — поручителей или же подставных лиц, — внимание Сеттиньяза, в частности, привлекла одна фамилия, упомянутая ЭВМ раз десять — пятнадцать в период 1950 — 1960 годов.
Прежде всего потому, что эта фамилия показалась ему совсем неизвестной.
К тому же сама она отличалась некоторой экстравагантностью.
Она писалась таким образом: ЗБИНВ СЦБЛЗУСК. Ее, конечно, не мог выговорить нормальный человек, она казалась каким-то розыгрышем. Он навел справки у одного переводчика из ООН, и тот ему сообщил что первые буквы имени должны означать Збигнев, а фамилия, вероятно, правильно читается как Цыбульский.
— Остается доллар и восемьдесят три цента.
Длинный положил монеты на кровать Зби.
— А доллар я взял себе, как договаривались.
— Спасибо, — сказал Зби сдавленным голосом. Этот бывший шахтер из Силезии когда-то уехал в Америку и слонялся по мостовым Нью-Йорка, не ожидая ни от кого помощи; обзаведение собственностью — лицензия на пользование газетным киоском: по сути дела, это был брезентовый навес над головой, где можно было укрыться от непогоды, — стало вершиной его восхождения по социальной лестнице.
— Расскажи мне о парнях, что тебя избили, — попросил Реб.
— Не надо тебе с ними связываться, мальчик. Если они вернутся, скажи им, что ты просто меня заменяешь, что тебе ничего не известно. Я займусь ими, как только выйду из этой паршивой больницы.
Реб усмехнулся:
— Расскажи мне о них, пожалуйста.
— Их было трое, — начал Зби. — Итальяшки из Малберри или с Элизабет-стрит.
Молодые парни. Двадцати — двадцати двух лет. С ножами или железными штуковинами с острыми шипами, которые надевают на руку. Первый раз они зашли ко мне недели две-три назад. Я был не единственным поляком, продавцом газет, к кому они наведались. К Гошняку тоже. И к Ковальскому с Пятой авеню. И к братьям Альтман с Юнион-сквер. — Зби перечислил довольно много фамилий. — Они требуют от каждого из нас по доллару в день. Два доллара с таких оптовых торговцев, как Гошняк. Черт возьми, они собирают более двух сотен! Лишь в одном Южном Манхэттене. А вообще-то за день им перепадает сотни три, этим подонкам! Некоторые торговцы газетами согласились им платить. Конечно, есть среди нас такие, что зарабатывают до десяти долларов в день! Если сидишь на Таймс-сквер или у Центрального вокзала, это легко. Но когда у нас отбирают доллар, это чистое разорение, остается лишь с голоду подохнуть. Учти, еще полтора доллара забирает у меня ирландец…
— Какой ирландец?
— Типы, что доставляют нам газеты. Люди Финнегана. Три крупнейшие нью-йоркские ежедневные газеты изменили свою систему распространения, и теперь этим рэкетом заправляли ирландцы.
— И у нас нет выбора, Реб. Плати или же не получишь газет. Все платят, И поэтому мы не можем идти на дополнительные расходы. В итоге придется ежедневно отдавать два доллара пятьдесят центов…
Это происходило 17 июля 1950 года. Молодой Эрни Гошняк и старый Зби, едва он вышел из больницы, стали исключительными свидетелями того, что потом случилось.
— Не дури, парень. Ты ведь поляк?
— Не совсем, — ответил Реб. — На самом деле я патагонец. С севера.
На него смотрели два юных хулигана; в их черных глазах светилось затаенное недоверие. Затем тот, что пониже, сказал:
— Чего тебе здесь надо? Считаешь себя умнее всех? Будешь выпендриваться, мы тебя быстро на место поставим. Попадешь в переделку. Так ты поляк или нет?
— В данный момент — поляк, — уступил Реб. Он повернулся к юному (ему было тоже четырнадцать лет) Эрни, который сидел на одной ступеньке с Ребом. Он снова посмотрел прямо в лицо молодым людям и одарил их дружеской улыбкой. — Сейчас я истинный поляк, — добавил он.
