В семь часов утра они вошли в порт Палермо. Они запросили разрешения сойти на берег, то есть возможности стоянки без разгрузки товаров. Неделя в море прошла без малейшей заминки; дело было сделано…
— А итальянские друзья так нами довольны, что всех пригласили на обед, — объявил Дов Лазарус.
Его острый взгляд на мгновенье встретился со взглядом Реба. И Дов, конечно, улыбался…
Из Монделло, в двенадцати километрах от Палермо, они ехали по извилистому шоссе, карабкающемуся на гору Пеллегрино, но прежде чем добраться до бельведера, свернули на узкую дорожку, обсаженную эвкалиптами, у которой стоял белый дом. Машин было две, обе американские; в одной находился Дов Лазарус с Лангеном и итало-американцем по имени Сол, от кого и стала известна эта часть рассказа; в другой ехали Реб Климрод, Де Гроот и два моряка-сицилийца, не считая шофера.
Машины остановились у подножья лестницы. Шоферы остались за рулем, а моряки задержались, болтая на местном диалекте. Остальные поднялись на затененную большой глицинией — она уцелела до сих пор — террасу, откуда открывался великолепнейший вид на палермский залив, вплоть до горы Катальфано, где сохранились руины древнего Солонте.
И несомненно, что в этот момент оба так называемых голландца поняли, что их ждет.
В доме с голубыми ставнями никакого обеда приготовлено не было, и в нем находились двое молчаливых мужчин, одетых в черное, не считая белых рубах без воротников и галстуков; в руках каждый из них держал сицилийское ружье для охоты на волков (La Lupara). Но в действительности они ни во что не вмешивались, так же как и итало-американец Сол Манкуза, который отошел в сторону.
Как по волшебству в правой руке Дова Лазаруса появился кольт, и он спросил:
— Ланген? Нас с малышом с самого Танжера мучает вопрос: как твое настоящее имя?
А другой, наверное, ответил, что Ланген — это его подлинная фамилия, что он голландец, а никто иной, и не понимает вопроса.
— Ладно, ладно… Одну вещь о малыше я знаю точно: у него фантастическая, абсолютно фантастическая память. Он всегда помнит все: фамилии, лица, цифры или книгу. Это невероятно, Ланген: он один раз прочитывает книгу, ты слышишь, Ланген, один-единственный, раз, и дело с концом — она навсегда у него в памяти. И с лицами также Так вот, если он говорит, что видел тебя в Треблинке…
— Белжеце, — поправил Реб глухим голосом и опустил голову.
— Извини меня, малыш. В Белжеце, конечно. Ланген, когда малыш говорит, что видел тебя в Белжеце в форме эсэсовца — вы тогда убили его мать и его сестер, — когда он говорит так, значит, не ошибается. Это невозможно и никто…
— Это не верно, я могу ошибаться, — выдохнул Реб.
— ...И никто, даже сам малыш, меня не разубедит. Встань на колени, Ланген. Встань на колени, Ланген, или я одной пулей разнесу твою жалкую нацистскую башку. И скажи мне, как сказать на идиш «какая сегодня прекрасная погода», Ланген. Ты в самом деле хочешь сильно помучиться, прежде чем сдохнешь?
— Sara sheyn veter haynt, — ответил Ланген.
— У него ведь хорошее произношение, а, малыш?
Он протянул Ребу второй кольт и одновременно заметил, как за его спиной сделал легкое движение второй мнимый голландец, потому что Дов сказал с больший юмором, даже не оборачиваясь:
— Еще шаг, Де Гроот, и я всажу тебе пулю в задницу…
Он улыбнулся Ребу:
— Придется тебе его убить. А теперь, пожалуйста, не тяни волынку, время на них тратить жалко. Возьми, малыш, возьми-ка этот сорокапятимиллиметровый. Бери!
Пистолет оказался у Реба.
— И не стреляй ему в затылок. Лучше прямо в рожу. Он должен видеть твой палец на курке, ты понимаешь? Смотри, ты делаешь вот так…
Он потянул Реба Климрода за руку, и ствол автоматического пистолета воткнулся в рот Лангену, упершись мушкой в зубы.
Вдруг он заорал на идиш:
— Кончай его, Реб. Он убил твою мать и твоих сестер! А что он с ними сделал, Реб? Он сжег их заживо, так ведь? Убей его! Убей же его, черт тебя побери!
Тишина.
— Ладно, малыш, отойди-ка, — очень тихо сказал Дов Лазарус, снова перейдя на английский. — Просто отойди, оставь эту гадину на месте…
Потом, спустя несколько секунд:
— Пососи его, Ланген… Пососи ствол, как если бы это был толстый хороший еврейский член… Вот так… Очень хорошо, Ланген…
Вместе с последним словом раздался выстрел. И мгновенно из другого пистолета, который он держал в левой руке, Дов прикончил и Де Гроота, пустив ему пулю в голову, точно в висок.
Дов Лазарус и Реб Климрод снова объявились в Австрии, в Линце, на Ландштрассе, 36, у Симона Визенталя. Анри Хаардту — он в Танжере очень волновался за них — некий Сол Манкуза, который отныне стал капитаном «Дикого кота», сказал, что, поссорившись с голландцами, они задержались в Италии.
Визенталь спросил у Реба Климрода, входит ли он в какую-либо организацию, и Реб ответил, что нет, действует один, сам по себе.
— А другой человек? — поинтересовался Визенталь. — Тот, что ждет на улице?
— Это мой друг, — только и ответил Реб Климрод…
А люди, о которых он хотел получить сведения, звались Эрих Иоахим Штейр и Вильгельм Хохрайнер.
Ни одна из этих фамилий Визенталю не была известна; в его картотеке они отсутствовали. Но в начале 1947 года еще знали очень немногое если не о лагерях смерти, то о личностях большинства их начальников, об их судьбе после мая 1945 года. В феврале 1947 года сам Симон Визенталь с трудом составлял список ближайших сотрудников Адольфа Эйхмана и вовсе не был уверен, что последний жив. Что касается сети ОДЕССА, гигантской организации, занимавшейся эмиграцией нацистов, то ему не было известно даже время ее создания, а именно — 1947 год.
— У меня несколько Штейров. Но ни одного Иоахима Эриха, родившегося в Граце… Когда?
— 14 апреля 1905 года, — ответил Реб. — От Иоахима Штейра, который родился в Граце б ноября, 1879 года, и Марты Сидьвернагель, родившейся 23 октября 1883 года в Клагенфурте. Следовательно, ему сорок два года. Рост — метр восемьдесят два сантиметра. До войны он был адвокатом в Вене. Блондин, глаза голубые, очень красив, на правой ладони шрам в форме звезды. Он говорит по-английски и немного по-французски.. Страстный любитель искусства, особенно живописи. Его любимые художники…
Реб излагал эти сведения медленным, бесцветным голосом. Нередко бывало, а потом стало случаться все чаще, что совершенно незнакомые люди, как этот высокий парень с мечтательным лицом, приходили к Визенталю, чтобы поведать какую-нибудь историю. Тогда, совсем неожиданно, всплывали фамилии и факты. Таким образом Визенталь записал имена Эриха Штейра и Вильгельма Хохрайнера.
— Военные преступники?
