Таррас размышлял: «Рано или поздно это должно было произойти».
— Значит, Дэвид вас не убедил? — шепотом спросил он.
— Мы ни на секунду не сомневаемся в его честности. Но, возможно, им, как и нами, тоже манипулируют.
— И мною тоже, не так ли? Вайцман явно был очень огорчен.
— Джордж, как ни горько это говорить, но дело зашло слишком далеко. Простого заверения, даже вашего и Дэвида, теперь уже недостаточно. Я решил, лучше сам скажу вам об этом, до того, как это сделает Этель. Она порой бывает несдержанной в выражениях.
Таррас сосчитал до десяти, чтобы успеть обдумать решение.
— Дайте мне два дня.
— Завтра утром Этель будет в Нью-Йорке. Вчера она звонила мне из Найроби. Не сомневайтесь: моя жена прибудет со сжатыми кулаками, готовая ринуться в бой. Она может взорваться на глазах у журналистов. Однажды Этель дала пощечину генеральному секретарю Организации Объединенных Наций за то, что он стал говорить о деньгах и государственном суверенитете, когда она задала ему вопрос об умирающих детях.
— Два дня, — повторил Таррас. — Можете вы успокоить ее до послезавтра?
К телефону подошла холодная, но очень энергичная Марни Оукс, и он попросил:
— Я хотел бы поговорить с ним. Срочно.
— Сейчас скажу, — ответила Марни. — Он свяжется с вами не позднее завтрашнего дня.
— Счет идет на часы.
Короткая пауза. Затем:
— Где вы находитесь?
— В Нью-Йорке, отель Альгонкин.
— Идите на Пятьдесят восьмую улицу. По телефону не называю имени, но вы догадываетесь, о ком я говорю. Дэвид Сеттиньяз.
— Да, — ответил Таррас. — Спасибо.
И он повесил трубку. Несмотря на волнение, вдруг охватившее его, он чувствовал, что происходит нечто очень важное, — Таррасу, этому престарелому мальчишке, было весело. Он отправился пешком на Пятьдесят восьмую улицу. В этот день в кабинете Тарраса случайно оказал человек по имени Лернер, один из Черных Псов. Tapрас подождал в коридоре. Помещение, оборудованное двадцать шесть лет назад, удивительно расширилось и изменилось; кабинеты занимали более двух тысяч квадратных метров. Плюс информационная служба, святая святых этого учреждения, охраняемая лучше, чем Белый дом (сюда никого не допускали); Таррасу было известно одно: здесь, скрытый от постороннего глаза целой батареей замков с шифрами, хранился полный, исчерпывающий список тысячи пятисот или тысячи шестисот компаний Короля. «Возможно, здесь есть и подробнейшее описание моей жизни, вплоть до даты появления зубов мудрости у младенца Тарраса». Лернер ушел, не обратив на него внимания.
— Я и не знал, что вы в Нью-Йорке, — заметил Дэвид Сеттиньяз, который, судя по всему, был в плохом настроении, что случалось с ним чрезвычайно редко.
Таррас спросил у Реба, следует ли ему сообщать Сеттиньязу о существовании специальной группы на Мэдисон-авеню. Реб ответил определенно: «Пока, пожалуй, не надо. Я же вам сказал, что еще не принял решения. А значит, и сам не знаю, как будут развиваться события. Так зачем же зря беспокоить его, рассказывая о том, что может и не произойдет?»
— Я слишком быстро старею в Мэне, — ответил Таррас Сеттиньязу, страдая оттого, что опять, по указанию Реба, ему придется лгать. Да еще кому — Дэвиду!
В этот момент зазвонил телефон. Сеттиньяз снял трубку, послушал, явно удивился. Затем положил трубку на рычаг.
— Кажется, Джетро снова начал следить за каждым нашим шагом, — с горечью сказал он. — Джордж, меня только что предупредили, что через четыре минуты Реб свяжется с нами по радио. Ему нужно поговорить, но только с вами. И больше ни с кем.
Таррас отчаянно искал, что сказать, но так и не нашел. «Пойдемте», — сказал ему Сеттиньяз. Прямо в кабинете, за самой обычной с виду дверью, запертой специальным ключом, оказался маленький лифт. Таррас и Сеттиньяз вошли в него. Помимо кабинета, лифт мог доставить пассажира в два места: в комнату, находившуюся, видимо, в информационном отсеке, двумя этажами ниже, и на самый верх, в помещение, похожее на квартиру. Только пустую.
— Здесь, — сказал Сеттиньяз.
Он пропустил Тарраса в зал, забитый аппаратурой и явно звуконепроницаемый.
— Когда зажжется вот эта красная лампочка, опустите рычаг. Реб будет на связи. Говорите в микрофон. Когда закончите разговор, поднимите рычаг. Чтобы выйти отсюда, можете снова воспользоваться лифтом: здесь все закодировано, и вы не попадете никуда, кроме моего кабинета. Но если захотите уйти, не повидавшись со мной, можете выйти через дверь на лестничную площадку. Не трудитесь закрывать ее, она сама закроется, внешние ручки и замки — бутафория. Дверь открывается только изнутри или с помощью электронных сигналов, которые, я думаю, вас не интересуют. Я ухожу, потому что он хочет говорить только с вами.
— Дэвид, что-то произошло?
— Осталось семьдесят секунд до начала разговора. Сеттиньяз ушел, лицо его было необычно напряженным.
— Реб?
— Да, Джордж. Я вас слушаю.
«Он, наверное, сидит сейчас в своем огромном вертолете где-нибудь в джунглях или высоко над ними», — подумал Таррас. И начал излагать содержание беседы с Элиасом Вайцманом, затем подчеркнул, какую опасность представляет собой супруга последнего, вспыльчивая Этель.
Молчание.
— Реб!
— Я слышал, что вы сказали, Джордж, — прозвучал спокойный и далекий, во всех смыслах, голос.
— Хорошо, я займусь Этель и Элиасом.
— Время не терпит.
— Знаю. Спасибо за звонок. Таррас помешкал, затем сказал:
— Что-то неладное происходит и с Дэвидом. Вы что, поссорились с ним?
— В некотором роде. К вам это не имеет отношения, Джордж, вы здесь ни при чем. Ни вы, ни то, что вы делаете. Кстати, вы много успели?
— Дело продвигается.
— Когда вы думаете закончить?
Сердце Джорджа Тарраса совершило опасный двойной прыжок: впервые с июня прошлого года Реб говорил о работе команды с Мэдисон-авеню как о проекте, которому однажды суждено увидеть свет.
— Через несколько месяцев, — ответил Таррас. — Шесть или семь.
— У вас еще есть время. По меньшей мере два года. Вы, конечно, учитываете в своем досье аспект «международного убежища» без различия рас, религий и политических убеждений?
— Это и было поводом для моей встречи с Элиасом. Как вы просили меня, я очень внимательно слежу за его и ее работой и за деятельностью их бригад. Это грандиозно, Реб.
Таррас подумал еще и добавил:
— Но я понимаю, что это не может служить оправданием…
Молчание. Затем Реб Климрод произнес ошеломляющую фразу, тем более неслыханную, что по ней можно было предположить, что в безупречной памяти Реба образовался непонятный провал:
