К маю 1980-го задачи пятого по счету пятилетнего плана на шестьдесят процентов были реализованы.
В тот момент, а именно в мае 1980 года, никто, за исключением Тарраса, Сеттиньяза и Приближенных Короля, да еще, пожалуй, человек шестидесяти инженеров очень высокого ранга, пилотов и радистов, не знал, что же на самом деле представляет собой Реб Климрод.
Ни в одной газете, ни в одной публикации не упоминалось его имя и тем более не публиковались его фотографии.
— 47 -
Тудор Ангел, адвокат из Лос-Анджелеса, румын по происхождению и Приближенный Короля, занимавшийся многими проблемами, но в основном золотыми приисками, умер в июне 1976 года за рулем своего автомобиля на бульваре Кахьюэнга в Санта-Монике, Калифорния.
Шерли Таррас скончалась спустя девять дней, 28-г числа того же месяца, после десятилетней борьбы с разъедавшим ее раком.
Дэвид Сеттиньяз узнал об этом от Короля.
— Когда это случилось? — спросил он, потрясенный известием.
— Три часа назад.
Голос Реба звучал довольно странно, и Сеттиньязу понадобилось некоторое время, чтобы понять, почему.
— Вы на самолете?
— Да. Мы вылетели из Рио два часа назад. Я немедленно отправляюсь в Бостон, Дэвид. Хотите присоединиться ко мне?
Наверное, именно это больше всего тронуло Дэвида Сеттиньяза. Смерть Шерли Таррас, которую он знал более тридцати лет и любил почти как мать, глубоко его опечалила, хотя случившееся не было большой неожиданностью: четыре года назад Сеттиньяз уже знал, что она обречена.
Неожиданной новостью оказалось другое: сам Король собрался ехать на похороны.
«До этого мы с ним не виделись год и три месяца. Выполняя четко сформулированное Ребом распоряжение, я передавал Марии Оукс документы, которые хотел ему показать (сообщал о финансовых трудностях, возникших в нашей казне в связи с бесконечными изъятиями денег по его требованию). Бумаги возвращались ко мне через три дня, — в собственные — руки — совершенно секретно, — их привозил один из безымянных курьеров Джетро. Короткая записка гласила: „Я знаю. Делайте, что возможно“. Помню, что в такие моменты я представлял себе его голым, на лбу — зеленая повязка из змеиной кожи, а вокруг — непроходимые, бесприютные джунгли, где он среди этих безграмотных индейцев чувствует себя как дома, питается Бог знает чем и при этом отдает мне приказы».
Джордж Таррас тоже вспоминает. Шерли умерла около девяти часов утра. По-своему это было облегчением. До этого шесть недель она лежала без сознания, оглушенная морфием, который без конца кололи ей в огромных дозах. В последнее время она весила не больше тридцати килограммов, и Таррас наблюдал, как в ее замутненном сознании странным образом оживали тени Дахау и Маутхаузена.
Когда все было кончено, он не заплакал, внешне никак не выдал своих переживаний, которые были за пределами слез, Джордж Таррас уже давно и определенно решил для себя, как поступит в случае смерти жены: он никому не сообщит об этом. Слишком хорошо представлял он себе, что произойдет потом: примчатся его студенты и коллеги по Гарварду, не считая бесчисленного множества друзей самой Шерл из журналистских и издательских кругов. Несколько ныне известных авторов, которых она то неистово защищала, то весело пощипывала в своих заметках, почли бы своим долгом приехать в Новую Англию.
Был только один человек, по поводу которого у него возникли сомнения: Дэвид Сеттиньяз. «Шерл относилась к нему, как к сыну». Он уже снял было телефонную трубку, но в последнюю секунду передумал, несмотря на горе и обрушившееся на него убийственное чувство одиночества «Ну какого черта… Великий Боже… я же знал, что она скоро умрет, ведь, в сущности Шерл, уже несколько месяцев мертва», — так, несмотря на тяжелое душевное состояние он еще подтрунивал над собой и, не утратив способности иронизировать даже в такой момент, совершенно не мог себе представить, как будет говорить о ее смерти по телефону: «Ты же можешь разрыдаться, Таррас, вот смеху-то будет!»
Чтобы как-то продержаться, он занялся неотложными практическими делами: заказал самолет и катафалк к их прибытию в Бангор и сам выполнил все формальности, необходимые для перевозки тела из одного штата в другой. До Мэна он добрался к двум часам дня, еще два часа утрясал кое-какие детали, связанные с похоронами, которые должны были состояться на следующий день. Около пяти часов вошел в опустевший и, как никогда, одинокий дом на высоком мысу между Блу Бей Хиллом и Пенобскотом. И тут, заваривая чай, Таррас ненадолго сломался. В течение двадцати довольно тяжелых минут он никак не мог до конца прогнать из головы мысль о таблетках, лежащих в шкафчике ванной комнаты, и все бродил и бродил пустому дому, В конце концов верх одержало острое чувство юмора: мадам Каванаф принесет ему завтра булочки, которые печет три раза в неделю, бедную женщину может удар хватить, когда она увидит его отошедшим в мир иной, да еще в среду, в тот день, когда булочки получались особенно вкусными по никому неизвестной причине.
Он вышел на улицу. Два баклана, Адольф и Бенита, два идиота, восседали на крыше их гибнущего корабля, и были они так же печальны и не смешны, как бывают порой все живые существа. Они прилетали каждый год и неизменно проводили здесь лето. Скорее всего, это были уже не Адольф и Бенита, что в сороковые годы, но наверняка их прямые потомки. Ну разве могут так глупо выглядеть бакланы из другого семейства?
— Никогда не видел таких тупых животных, — вдруг произнес тихий и спокойный голос.
— Я сдал им жилище на девяносто девять лет, — ответил Таррас. — Но договор будет действовать и после окончания срока.
Он почувствовал, что рядом с Ребом Климродом стоит еще кто-то. Обернувшись, в нескольких метрах от него Таррас увидел Дэвида. И только тогда — что поделаешь — разрыдался по-настоящему.
На следующий день после погребения, на котором они присутствовали только втроем, Реб сказал, что хотел бы провести день-два в красном доме.
— Цвет, конечно, не имеет значения. Будем считать, что я навязываюсь.
— Предупреждаю, что буду храпеть, — ответил Таррас,
— Ведь не так, как ягуар у моих друзей. Да и усы у вас покороче.
Дэвид Сеттиньяз вернулся в Нью-Йорк. Оставшись одни, двое мужчин долго ходили вокруг дома. Несмотря на июнь, было очень свежо, дождь еще не начался, но было очевидно, что польет через несколько минут. Реб дрожал в белой хлопчатобумажной майке.
— Холодно?
— Перемена климата. Это пройдет.
— Или легкая лихорадка.
— Нас, шаматари, лихорадка не берет.
Но они вернулись в дом и даже развели огонь. Поговорили о Монтене, Стайроне, Ба Цзине, Найполе, о живописи и многих других вещах, но Таррас, конечно, заметил, что Реб затрагивал все темы, за исключением тех, что имели непосредственное отношение к нему самому. Даже слово Амазонка, казалось, стерлось из его памяти. Мадам Каванаф приехала к половине четвертого на своей машине и привезла свежие булочки. Приготовила им чай и сказала, что это безумие разводить огонь в такую хорошую, пусть и немного сырую погоду (в этот момент дождь лил как из ведра), как в ее родной Ирландии. Она хотела остаться до обеда, но Реб поблагодарил ее, сказав, что это не нужно, он сам обо всем позаботится. Ирландка уехала.
