Глава 18
– Бесполезно про ушедшее время в учебниках читать, –
подытожила старуха, когда я затихла, – правды не узнать. Профессора по книгам
ориентируются, да только их люди кропают, себя приукрасят, других черным
обмажут. Один другому сказал – приврал, второй третьему – напутал, и понеслась
карусель, где ложь, где правда, не поймешь, семь дней вилами не разгрести. Чего
уж там про древний мир говорить, если и про прошлый век уже истины не найдешь.
А ведь сами тогда жили, да все забыли. Я Софью Скавронскую помню.
– Да ну? – восхитилась я.
– Что ж тут странного, – протянула Матренкина. – Сколько
мне, по-твоему, лет?
– Сто, – с ходу ляпнула я.
– Тю, дура! – тихо засмеялась старуха. – Хотя, спасибо, от
души мне долголетия пожелала. Но, надеюсь, Господь раньше меня приберет.
Семьдесят пять я в нонешнем году отсчитала. А Скавронская в девяностых померла,
вот той точно сто годков стукнуло. Только она ведьмой никогда не была,
колдуньей тоже, ее до конца сороковых годов в Киряевке очень уважали, хоть и
чопорная была старуха. Пошли в избу, чаю попьем…
Лариса легко встала и вошла в дом. Я посеменила за ней,
миновала длинный темный коридор, отодвинула цветастую занавеску и попала в
удивительную для сельской старухи комнату. Никаких ковров на стене, комодов,
прикрытых кружевными салфетками, диванов с гобеленовыми покрывалами и
домотканых дорожек.
Посреди квадратной комнаты лежал пушистый ковер теплых
коричнево-розовых тонов, у окна стоял старинный письменный стол с древними
бронзовыми чернильницами и подставкой для ручки с открытым пером. Здесь же была
лампа в виде античного бога (вещь определенно ценная, конца девятнадцатого
века). Но больше всего меня удивили книги – их тут было несметное количество,
они теснились на полках, лежали на подоконниках, на уютном диване, в двух
глубоких креслах и даже на полу.
– Ты тут обожди, – приказала Лариса и ушла на кухню.
Я села в кресло и взяла одно издание. «Имя Розы» Умберто
Эко. Следующая книга оказалась еще интересней, она принадлежала перу великого
японца Кобо Абэ. Если эти произведения читает Матренкина, то у нее хороший вкус
и, очевидно, прекрасное образование. Я встала и подошла к полкам, висевшим в
простенке между окнами. Ну надо же, здесь медицинская литература, всякие
справочники, как у моей подруги, хирурга Оксаны, пособия по лекарственным
травам. Дальше – больше. На столе высится стопка книг, среди незнакомых мне
авторов я заметила фамилии Флоренского и Блаватской. Я пыталась некогда
ознакомиться с трудами Елены Великой, но, если честно, не смогла их осилить,
абсолютно ничего не поняла. А Лариса, видно, постоянно обращается к сочинениям
«королевы эзотерики» – толстая книга пестрела разноцветными закладками.
Я взяла в руки труд Блаватской и увидела под ним том с
темно-синей обложкой в красных прожилках, точь-в-точь такой притащила из
кабинета Эрика Валентина. «Магия. Правда и ложь». Автор – Майя Водкина. Я
машинально открыла первую страницу – сбоку выделялась написанная чернилами
короткая фраза: «Вам с любовью», дальше шла подпись со множеством затейливых
завитушек.
Я быстро вернула книги на место, выровняла стопку и села в
кресло со скучающим видом гостьи, которая ждет не дождется припозднившуюся с
чаем хозяйку. Значит, приемная внучка Скавронской, которую недолюбливала и
отчаянно ревновала Вероника, особа, проявлявшая в юности большой интерес к
знахарству и взятая Софьей в ученицы, написала труд о магии. И она знакома с
Матренкиной.
– Не заснула? – спросила Лариса, входя в комнату с подносом.
– Книги листала, – ответила я, – Абэ Кобо интересный
писатель.
– Не всем нравится, – отметила Лариса. – Иди к столу. День
сегодня не постный, можно печеньем побаловаться. Оно на сливочном масле,
значит, скоромное.
– Вот странно… – без тени улыбки сказала я.
– Чего удивительного ты заприметила? – спросила Лариса.
– С самого начала меня насторожила ваша речь, – пояснила я,
– вроде говорите как сельская, неграмотная женщина. «Семь дней вилами не
разгрести». И тут же, характеризуя Скавронскую, употребляете словно «чопорная».
А книги? Вам нравится Умберто Эко? Как это сочетается с журналами, которые
лежат на террасе? Неужели вы увлекаетесь сплетнями из мира шоу-бизнеса? Где
телевизор, отрада сельской бабушки? И ваша посуда! Чай подаете в фарфоровых
чашках, изготовленных небось на заводе Кузнецова еще до революции!
Матренкина улыбнулась.
– Вот тут ты ошиблась, посуда от Гарднера. Что же касаемо
остального… Телик в гостиной, там и фикус с геранью и плед мохеровый, и весь
праздник. Я туда чужих людей обычно привожу, в кабинет редко пускаю. Хоть и не
поймет народ про книги, да мне выделяться не следует. Речь моя за долгие годы
общения с простыми людьми, увы, уподобилась винегрету, где свекла, где огурец,
где зеленый горошек. Мой отец был человек образованный, жаль, рано умер. Служил
у Панкрата Варваркина камердинером, от барина ума понабрался. А серебро и
посуду ему барин перед отъездом из России подарил. Но об этом никому
рассказывать было нельзя, иначе в прежние годы могли и в тюрьму посадить.
– К счастью, я не жила в темные времена российской истории,
но моя бабушка Афанасия рассказывала, как люди боялись ночного звонка в дверь,
– сказала я.
– В колхозе жизнь проще была, – кивнула Лариса, – хотя
неугодных председатель живо в кулаки записывал. Маму он не трогал, за нее
Скавронская попросила.
– Софья имела влияние на местное начальство? – удивилась я.
Матренкина осторожно подняла хрупкую чашку.
