Он протянул Злобину папку.
— Берите, Андрей Ильич, не стесняйтесь, — подал голос Решетников. — Считайте это платой. Вы нас очень выручили, так быстро размотав смерть Мещерякова. Ну, в конце концов, не деньги же вам совать!
Злобин помедлил. Сунул папку под мышку.
— А на первый вопрос, почему мы так сильны, — продолжил Салин, — я отвечу так. Мы вынуждены быть сильными. И мы не имеем права меняться. Мы представляем вполне конкретную политическую тенденцию. С опытом управления, инфраструктурой, архивами и людьми. И целым рядом обязательств, о которых сейчас подзабыли, но которые никто с нас не снимал. Пахан и его камарилья — временщики. Пауки в бутылке из-под «Кремлевской» водки. Еще немного — и их сметут на обочину политической жизни. Настанет время поиска новых путей для страны. А новое — это хорошо забытое старое, Андрей Ильич. И никак иначе!
— Вы в это верите? — с иронией спросил Злобин.
— Я это вижу. Модели, заложенные в сознание, так просто из него не выбить. Даже у нынешних ура-демократов в партийном строительстве ничего не получается, кроме убогой КПСС. — Салин. презрительно скривил губы. — Думаете, от хорошей жизни Пахан возомнил себя царем Борисом?
— Эх-хе-хе, — крякнул Решетников. — Как там? «Мы, смиренный Иоанн, царь и великий князь всея Руси по Божьему изволению, а не по многомятежному человеческому хотению».
— Откуда это? — не скрыл удивления Злобин.
— Из письма Ивана Грозного врагу своему Стефану Баторию, избранному королем польской шляхтой, — пояснил Решетников, хитро поблескивая глазками.
Злобин хмыкнул. Поправил папку.
— Я, наверное, должен вам это вернуть. Все-таки казенное имущество. — Он достал из кармана и протянул Решетникову диктофон Барышникова.
Салин едва заметно кивнул.
Решетников взял диктофон. Переглянулся с Салиным.
— И часики тогда уж, — пробормотал Решетников. — Миша под расписку брал.
— «Маячок», — догадался Злобин.
— Страховка. — Решетников развел руками. — Вы же в Москве человек новый. Могли заблудиться. Где потом искать прикажешь?
Злобин снял часы, они тут же отправились в карман Решетникова.
Салин первым протянул руку. Ладонь оказалось пухлой, мягкой, но за этой не мужской мягкостью чувствовалась сила.
— Рад был познакомиться, Андрей Ильич. Извините, если был излишне многословен. До встречи.
Рукой Злобина завладел Решетников. Рукопожатие у него, как и ожидалось, вышло простым, мужицким, до костного хруста.
— Будут проблемы — дайте знать.
— Непременно, — кивнул Злобин.
— Ловлю на слове, — хохотнул Решетников.
Они сели в машину. Следом рядом с водителем нырнул на свое место охранник. «Вольво», низко прогудев, резко взяла с места. Вслед ей пристроился мощный джип.
Злобин остался один. С папкой компромата под мышкой, невеселыми думами в голове и камнем на сердце.
Глава двадцатая. Прощальный поцелуй
Старые львы
«Вольво» плавно вкатилась во внутренний двор особняка. Несмотря на поздний час, в офисе фонда «Новая политика» еще горел свет.
Решетников не спешил выйти из машины. Смотрел на матово-белые прямоугольники окон, рассеченные мелкой сеточкой жалюзи.
— Павел Степанович, что с тобой? — окликнул его Салин.
Решетников хлопнул себя по лбу.
— Старею, черт! — Он повернулся к Салюту. — Совсем из головы вылетело, представляешь? Забыл, мерин старый, спросить у Груздя, кого он заказал последним! Шевцов же еще на свободе. Считают, что в бегах. А вдруг он с утра на тропу вышел?
— Ты думаешь… — выдохнул Салин.
— А кого еще!
Салин откинулся на сиденье. Пробарабанил пальцами по подлокотнику.
— Боюсь, ты прав, дружище, — немного заторможено произнес он. — Владислав! — Голос стал стальным, требовательным.
— Слушаю, Виктор Николаевич. — Охранник развернулся всем телом.
— Надо срочно восстановить наблюдение за «Ланселотом». Сколько потребуется времени?
Владислав скользнул взглядом по их напряженным лицам.
— За тридцать минут могу только взять под контроль его адреса. Найти его сейчас в городе… Маловероятно.
Решетников бросил взгляд на часы, потом на Салина.
— Полчаса прошло, как мы расстались. Плюс еще тридцать… — Он покачал головой. — За час Шевцов кого хочешь на тот свет отправит.
— Мобильный, — подсказал Владислав.
Салин кивнул, разрешая действовать.
Владислав достал телефон, вызвал из памяти номер.
Все молча ждали соединения.
«Абонент отключен или временно недоступен, — раздался в тишине механический женский голос. — Абонент отключен или временно недоступен. Абонент отключен или временно недоступен».
Ланселот
Злобин сидел на пластмассовом стульчике под зеленым зонтиком «Крошки-картошки». Зонтик то и дело угрожающе кренился от ветра и от мороси не спасал.
Чинуше из ХОЗУ с подачи Злобина хвост накрутили, мышь серая клятвенно побожился привести квартиру в божеский вид и завести мебель. Клизму со скипидаром вставлял лично начальник Злобина — надо думать, после процедуры в голове у чинуши прояснилось.
Но ноги не шли в казенно-безликий уют, поджидавший его на Масловке. Как всегда в трудные дни, когда жизнь казалась с овчинку, хотелось прийти домой, в мир любви и заботы. Лечь и с полчаса не шевелиться, ощущая, как из тебя медленно, словно дурная кровь, вытекает вся гадость, которой пропитался за день. И встать, словно воскрес, чтобы жить дальше, храня этот маленький, тобой созданный и вверенный твоим заботам мир.
Картошка оказалась вовсе не той, что до одури захотелось Злобину, той, из детства: печенной на костре, пахнущей дымом и с непередаваемо вкусной корочкой, от которой углем перемазаны губы и пальцы, а если еще макнуть в крупную соль помидор, только что сорванный и еще холодный от росы, то и в раю лучше не накормят.
Фирменная картошка, которую пекли, завернув в фольгу, была прелой и безвкусной. Не спас даже острый корейский салат, который тут называли наполнителем.
Злобин вяло ковырял распоротое вилкой нутро картошки. Аппетита не было абсолютно, ел, лишь бы наполнить желудок.
Две продавщицы поглядывали на единственного посетителя с извечной женской тоской. Вроде и приличный мужчина, не пьяный, а жует абы что на улице, как обнищавший холостяк. Время позднее, сыро и неуютно, а он все сидит и никуда не торопится. Или идти некуда?
Напротив, в кафе «Пенальти», набирала обороты ночная жизнь. Иномарки выстроились вдоль окон, покорно ждали седоков, как кони у коновязи. За цветными стеклами мелькали световые пятна. Музыка, взвинченная и бурлящая, как обезумевшая река, билась в стекла и через распахнутые двери вырывалась на притихшую под дождем улицу.
