В коленях у Николаева образовалась такая слабость, что он едва удержался на ногах. Потребовалась вся воля, чтобы не осесть на пол, цепляясь за пиджак Черкасова.
А тот придвинулся вплотную, хищно прищурил свои ледяные глазки. Понизил голос до злого, свистящего шепота:
— Ты что думал, я тебе, сучонок, позволю шарить по местам моей, так сказать, боевой славы? Тоже мне, красный следопыт нашелся!
Николаев открыл рот, чтобы возразить, но вместо этого лишь судорожно глотнул воздух. Гул голосов вдруг стал глуше, будто уши забило ватой, хрустальная люстра под потолком почему-то превратилась в светящееся облачко.
Черкасов развернулся вполоборота, закивал, приветствуя кого-то в толпе.
— Ну что ты стоишь, как пограничный столб? — процедил он, покосившись на Николаева. — Иди, прими на грудь грамм триста. Время еще есть. На цугундер только утром потащат. И не смотри ты на меня, как ворона на дерьмо. Не укусишь. А я таких, как ты, схарчил за свою жизнь с полсотни. И не поперхнулся. Хоть и дерьмо вы все низкосортное.
На ватных ногах Николаев двинулся не к бару, а сразу к выходу.
Наверно, мелькнула мысль, так же себя чувствует смертник, которому объявили, что в помиловании отказано. Еще жив, еще сердце вяло трепещет, а уже мертв. Жизни осталось на десяток шагов до камеры, где пол уже густо посыпан опилками. И обреченность такая, что тело сделалось одновременно невесомым и тяжко одеревенелым. Нет ни сил, ни желания сопротивляться. Хочется только одного — быстрее бы рухнуть в темноту.
Никогда раньше Николаев не пил запойно. Но теперь вдруг осознал, с чего он, запой, начинается. С пустоты под сердцем, которая, как черная воронка, засасывает в себя жизненные силы. И чтобы не повеситься от жуткой, сосущей пустоты, надо лить и лить в себя любое пойло.
Давясь, он высосал стограммовый флакончик «Рябины на коньяке». Оказалось, гадость ужасная: скипидар пополам со сладким сиропом. Натужно закашлялся, и тут в голове словно лопнул огненный шар. Перед глазами все поплыло. Николаев покачнулся, с трудом разогнулся и сипло втянул в себя воздух. Помогло. Глаза еще застили слезы, но голова сделалась ясной. И под сердцем отпустило.
Николаев сунул в рот сигарету, прячась от мокрого ветра, закурил. Осмотрелся.
В сырых промозглых сумерках ярко горели витрины киосков. В полукружья света входили темные силуэты мужчин, совали деньги в Окошко и отходили в тень. Сбивались в группки вокруг высоких столиков. Отовсюду доносились стеклянный перезвон и добродушный мат. Пахло дождем, пролитым пивом и тухлым чебуречным чадом.
«Вот попал!» — угрюмо усмехнулся Николаев.
Судя по всему, ноги сами принесли его от клуба на пятачок у метро, в это открытое всем ветрам питейное заведение. Здесь царил апофеоз демократии. Никаких условностей. Забудь, кто ты есть, потому что это никого не волнует. Кем бы ты ни был: бомжом, помощником министра, банковским клерком или военным — наливай да пей.
Николаев закусил фильтр сигареты, старательно двигаясь по прямой, подошел к ближайшему ларьку.
— Рябину. — Он сунул деньги в амбразуру.
— Какую? — спросил голос из ларька.
— «На коньяке».
— Это я понял. Какую — большую или маленькую?
— Маленькую.
Рука невидимого продавца выставила перед ним пластиковый стаканчик, затянутый сверху фольгой.
— У нас только такие, — извиняющимся голосом сказал продавец.
Николаев удивился этому чуду алкогольной промышленности. Доза, тара и содержимое были точно рассчитаны на вкус потребителя. Хочешь сообразить на троих, покупай три штуки и экономь на стаканах. Главное, безопасно. Нечем собутыльника по репе треснуть, если накипит. Никто не обделит, все поровну. А хочешь пить в одиночку — бери и пей. Доза подгадана для меланхолического персонального возлияния.
«Голь на выдумку хитра», — хмыкнул Николаев.
— Давай пару, — неожиданно для себя решил он. Со стаканчиками в руках вернулся к столику. Его уже оккупировали двое военных. Один сосредоточенно рвал зубами чебурек, второй разливал водку по стаканам. Оба были в изрядном подпитии, как раз на том его этапе, когда охота поговорить на политические темы. Офицеры, как им и полагается, оказались патриотами и государственниками.
— Петруха, запомни, государство держится на нас. Мы — его опора и последний резерв, — вещал разливающий.
Майор Петруха согласно кивал, не вынимая зубов из чебурека.
— Ты кто? — разливающий повернул к Николаеву потное лицо. — Не журналист?
— Нет, — ответил Николаев.
За что сразу получил шлепок по спине.
— Тогда вставай рядом. За армию выпьешь?
— Выпью. Только у меня свое.
— Имеешь право. — Разливающий подполковник со стуком поставил бутылку на стол.
«Что я тут делаю? — с тоской подумал Николаев. — Что я вообще делаю? Нет, не так. Что мне делать?»
Он вспомнил Лешку Парамонова. Вот кто любитель походов в народ. Хлебом не корми, дай высосать стакан в самых непотребных условиях. Общение с подведомственным контингентом никогда миром не заканчивалось. Лешка делался дурным, и его неудержимо тянуло на подвиги. Сколько раз приходилось вытаскивать из отделений милиции. Но это в Москве, где каждый второй — знакомый. В чужой Литве, чопорной от неожиданно полученной независимости, выручать Лешку было некому.
«Допрыгался, паразит. Сам себя похоронил. И меня, гад, подставил. Завтра первым делом вспомнят, что именно я настоял на его командировке. А дальше — по всем батареям носом проведут. И пинком под зад выкинут. Никакой реорганизации отдела, просто разгонят всех к чертовой матери».
Он с трудом отколупнул фольгу. Поднес стаканчик ко рту. На выдохе опрокинул в себя розовую мутную жидкость.
На вкус оказалась жуткой гадостью, со вкусом прогорклой ягоды. Но от спиртового удара в голове вдруг образовалась неестественная, кристальная ясность,
«А ведь это за Максимова нас так размазали. Слава богу, что живы остались. Могли бы и жестче сработать. Хотя куда уж жестче. Спасибо за урок, товарищ Черкасов. И тебе, сука, Климович, спасибо. Завтра весь отдел раком поставят, не до работы будет. Кстати, надо не забыть прямо с утра оперплан, что молодой накропал, сунуть в бумагорезку.
Я не совсем дурак, два раза повторять не надо. Нельзя так нельзя. Но могли же, суки, хоть намекнуть! Зачем же сразу так, а?»
Николаев поморщился, как от зубной боли.
— Ты чего такой угрюмый? — спросил подполковник. — Употреби нашей, может, легче пойдет.
Он стал лить водку в стаканчик Николаева. Рябиновый денатурат, смешиваясь с «Русской», дал жидкость мутно-белого цвета.
— Хорош! — остановил его Николаев.
— Проблемы, что ли? — Разливающего неудержимо тянуло договорить за жизнь. — Да какие на гражданке проблемы! Вон у Петрухи проблемы, то да.
