По аллее навстречу ему приближалась стайка девушек, и Злобин невольно подтянул живот и расправил плечи. У только что сменившихся медсестер лица еще несли печать ночного дежурства, но глаза все равно играли огнем. Впереди у них был целый летний день и долгая ночь, и, судя по оживлению, провести их они собирались по завету Павки Корчагина, «чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». Злобин скользнул взглядом по фигуркам девушек, затянутых в узкие, минимальной длины платья, отвел глаза.
— О тэмпора, о морэс, — пробормотал он еще раз. Латинское изречение о временах и нравах, как он не раз убеждался, срабатывает во всех случаях жизни.
Девушки расступились, готовясь пропустить Злобина сквозь свой ярко накрашенный и пестро разодетый строй, но он свернул на дорожку, уводящую к приземистому двухэтажному домику. Сразу же отметил, что за спиной смолкли оживленный щебет и смех. Дорожка вела к моргу. А без особого повода к патологоанатомическому корпусу, как был обозначен морг на карте больницы, люди не ходят.
Девушки, уважительно притихшие, по молодости лег и незапятнанности биографии не знали, что представительный дядька с пепельной шевелюрой не скорбящий родственник, а начальник следственного отдела прокуратуры Злобин, и ведет его к моргу не личное горе, а служебная необходимость.
Еще на заре своей карьеры по совету старого следака, у которого Злобин три года бегал в учениках, он взял за правило минимум два раза в месяц посещать морг. «По твоему делу идет труп или нет, не важно, — наставлял его учитель. — Смотри, изучай, запоминай. Это для человека уже все кончилось, а для нас, прокурорских, еще только начинается».
Теперь Злобин поминал учителя добрым словом. По количеству и состоянию трупов он без всяких оперативных данных мог предсказать, что ждет город: утихнут ли разборки между бандюками, пойдет ли вверх кривая бытовухи, что ее вызвало — полнолуние или привоз в город польской самопальной водки, вопрос отдельный. И еще сразу же становилось ясно, что у граждан обострились сексуальные комплексы, значит, надо крутить хвост участковым, чтобы упреждающе профилактировали ранее замеченных либо уже отсидевших за половые непотребства.
Как врачи прогнозируют динамику эпидемии гриппа, так Злобин предсказывал всплески и спады уровня тяжких преступлений. Он был убежден, что преступность — это болезнь, преследующая человеческий род. С ней приходится мириться, как с ежегодным гриппом. Но если ослаб иммунитет государства и душ человеческих, то зараза проявляется в крайних формах — как чума. В то время, когда перестройка начала переходить в стадию перестрелки, Злобину довелось поработать в бригаде Генпрокуратуры, расследовавшей резню в городе Ош. Тогда он увидел растерзанные трупы, забившие все арыки, и сделал для себя вывод — в его страну пришла чума…
* * *
Злобин толкнул ногой стальную дверь и поморщился от концентрированного запаха карболки и формалина.
В коридоре за столиком дежурного, не обращая внимания на запах и специфическую обстановку, два мужика с испитыми лицами разложили закуску. Застолье украшала банка из темного стекла — со спиртом — и графин с водой.
— Привет, медбратья! — Злобин притормозил у столика. — Вы, ей-богу, как при Брежневе… Утро только начинается, а народ уже со стаканом!
— Дык мы, эта… — Тот, что не успел донести до рта стакан, розовыми глазками жалобно посмотрел на Злобина. — Мы, гражданин начальник, не в запой… Ни-ни. Мы, эта, чисто отек снять… Мозга, — добавил он, продемонстрировав знание анатомии.
— Нахватался, — невольно улыбнулся Злобин. У обоих корявые пальцы синели от татуировок, а щеки запали, как у туберкулезников. Злобин давно навострился определять, по какой статье сидел человек, и даже угадывать, по какой сядет. Тот, что со стаканом, пару ходок заработал за два кулака — по хулиганке. Второй, нервно зыркающий то на стакан, то на Злобина, прошелся, судя по повадкам, по воровским статьям, но высот в блатном мире не достиг, иначе не кантовался бы при покойниках.
Особого интереса они не вызывали, потому что свое отсидели, когда он пацаном чижа гонял, а новых оперативных данных о темных делишках в морге пока не поступало.
— Может, с нами, гражданин начальник? — Стаканоносец дрогнул кадыком на дряблой и пупырчатой, как у ощипанной курицы, шее.
За это он тут же получил пинок под столом от более авторитетного. На кулаке у того синели три буквы: «СОС». К международному сигналу бедствия они не имели никакого отношения.
«Суки Отняли Свободу», — без труда расшифровал Злобин, по долгу службы знакомый с устным и письменным творчеством своих клиентов.
Злобин хмыкнул и покачал головой.
— Спасибо, уже позавтракал.
Он пошел по коридору к двери с надписью «Прозекторская», за которой мерзко пела дрель. Злобин знал, что кто-то сейчас вскрывает черепную коробку очередного трупа. Зрелище не для слабонервных, но больше всего досаждает мелкое костное крошево, что летит во все стороны, и, пожалев костюм, Злобин намеренно сбавил шаг. У столика, где медбратья расположились на завтрак, послышалась непонятная возня, потом отчетливый шлепок по шее.
— Колян, за што? Я же чуть не расплескал…
— Вот и пей, а не граммофонь. Ты к кому, падла, со стаканом лез, знаешь?
— Дык я чисто для порядка, — попробовал оправдаться потерпевший,
— Это же сам Злоба! А ты, конь педальный… — Колян понизил голос до злого свистящего шепота, и Злобин больше ничего не услышал.
«Без меня разберутся», — решил он и толкнул дверь в прозекторскую.
Здесь к запаху дезинфекции примешивался характерный запах смерти. Под потолком горели люминесцентные лампы, наполняя помещение нездоровым, мертвенно-холодным светом. На секционном столе лежал свежевскрытый труп, алела распоротая грудина, но страшнее всего была кровавая головешка вместо лица.
— Есть кто живой? — негромко спросил Злобин.
В ответ раздалось сопение, перешедшее в булькающий смех. Так Черномор, хозяин этого царства мертвых, всегда реагировал на шутливое приветствие Злобина.
— Конечно — я! — раздалось из утла. — Входи, Андрюша. Я мигом.
Черномор появился из-за ширмы с подносиком в одной руке, на котором лежал склизкий комок мраморно-розовой плоти, и с сигаретой, приплющенной в зажиме, в другой. Яков Михайлович Коган бессменно служил экспертом уже тридцать лет, и не одно поколение оперов за лысую голову и пиратскую черную бороду уважительно звало его Черномором. Был он невеликого роста, кругл, как мячик, сопел, как паровозик, но отличался поразительным жизнелюбием и оптимизмом, что страховало от психологических проблем, связанных с его ремеслом. «А что вы хотели? Любой патологоанатом рано или поздно становится либо психопатом, либо философом. Так я выбрал последнее. И кому, скажите, от этого стало хуже?» — отшучивался он от навязчивых расспросов любопытных.
Всякий раз, приступая к очередному трупу, он долго всматривался в него и изрекал: «М-да. Могло быть и хуже». Фраза звучала без изменений, вне зависимости от состояния тела. А привозили всяких. Что имеет в виду Черномор, мало кто знал. Кроме Злобина, в тайный смысл фразы были посвящены еще трое, но тайну Черномора не только по служебным соображениям, но и из человеческой порядочности никому не доверяли. В восемьдесят четвертом Яков Михайлович получил «грузом двести» тело сына. Втайне от жены и родни добился вскрытия свинцового гроба и убедился в худшем своем предчувствии. Тела в гробу не было. Тогда он обвел взглядом присутствовавших, а в глазах была такая боль, что у Злобина все внутри перевернулось. С того дня и прилипла фразочка «Могло быть и хуже», как нервный тик. Потому что Черномор считал, что смерть — это плохо, но ужаснее, когда даже нечего хоронить.
