— Нате вам, приехали! — Гаврилов в сердцах хлопнул себя по колену. — Да я с тобой который год дела кручу, ты вспомни! Мы теперь навечно повязаны… — Кандидатура бывшего опера Журавлева на должность козла отпущения как на случай провала, так и на случай возможных ответных ходов тех, кто стоял за банком, Гаврилова вполне устраивала. По сути, Подседерцев был прав: при провале «по цепочке» звенья рубятся беспощадно. Но стать одним из них Гаврилову абсолютно не улыбалось. Он хотел продолжить и намекнуть на несколько особо щекотливых дел, проведенных им для Подседерцева, но быстро сообразил, что не время поминать старые заслуги.
— Да, Гаврилов, ты сыскное агентство открыл с моей подачи. Я тебя прикрывал и прикрывать буду, а без такой крыши ты и дня не протянешь, сам понимаешь. Но дружить мы будем, пока ты себя правильно ведешь. Только я не дурак, да и ты, хоть и прикидываешься. — Подседерцев с удовольствием ощутил, что из тела уходит неприятная зажатость. Он чуть было не поддался настроению и, как правильно уловил Гаврилов, не стал перекраивать операцию на ходу. Теперь на душе стало спокойнее. «А всего-то и нужно для душевного равновесия — вытереть ноги о ближнего», — подумал он. — Вечного ничего нет, Никита. Вот тебе пример. — Подседерцев ткнул пальцем в черное стекло.
На стройке Храма, взорванного коммунистами по инициативе недоучившегося семинариста, а ныне восстанавливаемого под чутким руководством бывшего коммуниста с благословения патриарха, кипела жизнь. Нет ничего более вечного, чем глупость человеческая.
* * *
Как все люди, лишенные внутренней свободы, Гаврилов легко шел на зависимость от сильных, потому что принадлежность к чужой силе, стайной или индивидуальной, гарантировала защиту и кусок хлеба. Он умел быть верным, но при этом изощренным чутьем, характерным для слабых, мог уловить первые признаки надвигающейся катастрофы, и тогда не раздумывая менял хозяина. Его измены воспринимались как естественный переход из одного состояния в другое, даже как карьерный рост, поэтому никогда не влекли за собой тяжких последствий. Но если в основе стремления к новому у здоровой личности лежит тяга к обретению большей свободы, то Гаврилов всегда искал новое ярмо.
С началом реформ, когда предпринимательская вольница захлестнула страну, многие бросились во все тяжкие, желая через финансовую независимость обрести независимость личную. Гаврилов, оказавшийся в числе первых уволенных из КГБ, сознательно отверг все варианты личного успеха и планомерно стал искать возможности стать верным и полезным тем, кто претендовал на роль новых хозяев новой жизни. Когда улеглась августовская суета и на экранах телевизоров, в приемных высоких кабинетов, в офисах круто пошедших в рост компаний стали мелькать до боли знакомые лица, Гаврилов понял, что не ошибся в расчетах: не жизнь меняла хозяев, а хозяева жизни меняли ее под себя. Поэтому он легко пошел на предложение Подседерцева открыть агентство безопасности под крышей СБП, моментально просчитав качества Подседерцева как нового хозяина и оценив все преимущества новой зависимости.
Первый же год работы в агентстве укрепил его убежденность в своей правоте: только полные идиоты искали и платили за личную безопасность, серьезные люди были озабочены защитой сети интересов, частично сохраненной со старых времен, частично созданной заново. Гаврилов не хуже Подседерцева ориентировался в скрытой механике этой сети, знал о временности многих союзов, обреченности кажущихся могучими группировок и истинной силе умело остававшихся в тени. Именно поэтому он отдавал себе отчет в запредельной опасности операции, начатой Подседерцевым.
Изъятие денег, проходивших через МИКБ, кому бы они ни принадлежали и под каким благим лозунгом это ни делалось, необратимо нарушит баланс сил и интересов. Такого не прощают. Но такие дела хорошо крутить, уютно устроившись за широкой хозяйской спиной. А сегодня утром в машине он чутко уловил сомнение в голосе Подседерцева и впервые не увидел в нем хозяина. Нет, Подседерцев вовремя спохватился и, как полагается, попинал его для острастки, но это все от неуверенности, суть — от слабости. А слабому хозяину Гаврилов никогда не служил…
— Интересный расклад. — Подседерцев отодвинул папки с досье на основных участников операции. — Об этом отмороженном Максимове говорить нечего, воюет в свое удовольствие, пока не пристрелят. Не убьют на очередной войне, сопьется и сдохнет под забором.
А вот Журавлев с Кротовым пара занятная. Кротов полная сирота, у Журавлева отец после войны протянул пять лет. Всего в жизни своим умом и горбом достигли. — Он прикурил очередную сигарету, придвинул поближе пепельницу, полную окурков, и откинулся в кресле. — Кротов вообще уникум. Интернат, где неизвестно чему и как учили, потом вдруг без блата, заметь, поступил в Политехнический. Окончил с красным дипломом, лучшая дипломная работа по экономике. Ну, как беспородного, отправили в какую-то Тмутаракань, инженерить на завод. А там народ воровал самозабвенно. Попытались и Кротова пристроить к делу, а он встал на дыбы. Ему быстренько организовали неприятности. Кончилось тем, что бедолагу уволили якобы за прогул, выселили из общаги. Попытался искать правду — ему организовали срок за нарушение паспортного режима и мелкую спекуляцию. А парень просто с себя последние вещи продавал. Был Кротов дураком, а вышел умным. Заметь, больше на советскую власть ни дня не проработал, представляешь? Стал консультировать «цеховиков». Через десять лет к нему на прием в очередь записывались. Сейчас бы официальным миллионером был, а мы бы его охраняли, как персону государственной важности. Не жизнь, а сказка про совковую Золушку!
— Ага! — подал голос Гаврилов, возившийся с видеомагнитофоном. — Если бы не вторая сиротка — Журавлев. Тихо пошел после армии в КГБ и тихо дорос до подполковника. Вычислил Крота, упек в камеру и разом похерил такую биографию!
— Ох и циник же ты, Гаврилов! — поморщился Подседерцев.
— Конечно, циник. — Гаврилов вернулся на свое место за столом. — Мне же людям в глаза смотреть приходится и улыбаться, хотя знаю, что они лишь марионетки! Тут поневоле растеряешь все человеческое.
— Ладно, не заводись. Лучше скажи, что ты о Журавлеве думаешь. Был лучшим вербовщиком в управлении, талантливый опер. Правда, собачился с начальством, но это оттого, что на голову был их выше. А сейчас он что из себя представляет?
— Два месяца его пасу, а твердого мнения нет. Время меняет людей, — ответил Гаврилов, похлопывая по ладони пультом видеомагнитофона. — Ты из органов не уходил, перепрыгнул из одной конторы в другую. Я, хоть и частник, но тот же опер. А он уже который год на пенсии. Что с ним воля сделала, я не знаю. И никакая наружка и слуховой контроль тебе этого не скажут. Статьи его читал?
— Приносили подборку. Обоснованная критика. Основная мысль: «Все конторские начальники — козлы, а я главный козел, потому что на них двадцать лет корячился».
— Перевертыш он, Боря. На сто восемьдесят градусов. Мозги остались мозгами профессионала, а мораль — гнилого интеллигентика. Богоискательство, общечеловеческие ценности, мораль, покаяние и прочее. Как будто за двадцать лет мало хребтов переломал! Но дело даже не в этом. Он что-то затевает. Вот посмотри. — Гаврилов вытянул руку и нажал кнопку на пульте.
