Солдат удаляется прочь. Последний толчок отнял у меня последние силы. Я сажусь на землю. Тяжело дышу. Сплевываю на асфальт тягучую слюну. Сердце бешено колотится. По учебе в военном училище знаю, что после бега нельзя сидеть, клапаны у сердца могут захлопнуться и не открыться. Но ходить нет сил. Когда из глаз ушли пляшущие искорки, обвел тяжелым, затуманенным взором вокруг себя. Автомат так и продолжал болтаться на шее. Не было сил снять его. Не было сил просто шевелиться.
Поодаль сидели, лежали, полулежали фигуры. В основном это были офицеры. Понятно, возраст уже не тот, и, конечно, физическая подготовка тоже. А гражданские возмущаются, что военные так рано на пенсию уходят. Если среди нас и были те, кому за сорок пять, то среди живых их потом не обнаружили, это я гарантирую. Некоторые сидели на трупах. Может, и удобно, но я еще не дошел до такого состояния, до той черты, когда в полнейшем отупении ты ничего не соображаешь. Все просто сидели и смотрели в сторону противника. Кто-то был готов, отдохнув, продолжить прерванный бег. Но большинство, и я в том числе, готовы были принять последний бой. Не было сил бегать. И просыпался разум, страх отступал. Начинала говорить злость. Когда просыпается злость — это хорошо. Значит, ты еще не совсем скотина, не совсем животное. Остатки человеческого разума у тебя присутствуют. Но разум — это хорошо, однако пора было подумать, как сматываться из этого пекла, как спасти собственную шкуру, задницу. О душе как-то не вспоминалось в этот момент. А о Боге вспоминалось, как о некоем могущественном покровителе, на которого возлагались надежды по спасению бренного тела.
Закашлялся. Долго, мучительно больно выходил комок никотиновой слизи. Бля, надо бросать курить, а то однажды сигареты не дадут мне добежать до спасительного камня, бугорка, ямки. Выплюнул комок мокроты. На языке чувствовался вкус крови, значит, и часть родных бронхов тоже выскочила наружу. Я глубоко вздохнул, и в груди вновь закололо, снова начался удушливый приступ кашля. С большим трудом откашлялся. В груди болело, и хотелось ее разодрать, пустить туда свежий воздух. Устал я от беготни на длинные дистанции. Мне бы что-нибудь попроще, покороче, поспокойней. Говорила мне мама: «Учи английский».
Глава 10
Тем временем отдыхающие, отдышавшись, начали подтягиваться друг к другу. По приблизительным подсчетам выходило, что тут находилось около пятидесяти человек. В основном офицеры, но было и немало солдат и прапорщиков. Многие уже сбросили с себя бронежилеты, чтобы было легче бежать. Лица были растерянные. Все активно вполголоса начали обсуждать происшедшее. После сильнейшего потрясения, после унижения, стресса всем хотелось выговориться. Обвиняли в основном руководство группировкой. Все считали, что бригада сделала все от нее зависящее.
— Всыпали нам по первое число.
— Ублюдки, потеряли всю бригаду!
— Какой хрен, потеряли. Многие вышли из зоны обстрела.
— Хрен! Не вышли! Видел, как танки горели?
— Видели. Все видели. Танков семь-восемь точно подбили!
— А наши почему не стреляли?
— Как почему? Нас бы там и похоронили!
— Да лучше бы похоронили свои, чем как трусы бежать.
— Так чего ты бежал? Остался бы там. Героя бы посмертно дали.
— Ага, догнали и еще бы поддали!
— От этих ублюдков из Москвы и Ханкалы дождешься благодарности.
— Если бы не эти придурки с их чмошным планом атаки в лоб гребанной площади, так не драпали бы сейчас, как шведы под Полтавой!
— Чмыри!
— Пидорасы хреновы!
— Ролин, наверное, специально другие войска не вводил в действие, чтобы нашу бригаду духи в капусту покрошили!
— Точно, он наш бунт на «Северном» простить не может!
— Где этот хмырь?
— Сюда бы его. Я бы посмотрел на него!
— Один х… нас обвинят в том, что штурм не удался.
— Да пошел ты…
— Вот увидите. Скажут, что план был великолепен, но мы с самого начала были против него и поэтому отказались его выполнять.
— Может, и в теплых чувствах к Дудаеву обвинят.
— Пошел на хрен со своим Дудаевым.
— Он такой же мой, как и твой.
— В гробу в белых тапках я его видел!
— Пока он нас с тобой пытается в гроб загнать.
— Хрен загонит.
— Уже полбригады загнал.
— Точно, может и до нас добраться.
— Надо сматываться отсюда!
— Куда?
— На свой берег. Туда техника бригадная ушла?
— А может, там духи засаду устроили?
— Все может быть, но не вечно же здесь торчать.
— Правильно! Надо уходить.
— И чем быстрее, тем лучше.
— А нас не арестуют?
— За что?
— За то, что приказ не выполнили!
— Всю бригаду не арестуют.
— Сейчас не тридцать седьмой год!
— Да и не сорок первый, когда в тылу заградительные отряды выставляли.
— Правильно!
— Приказа как у Сталина, «ни шагу назад», не было!
— Был только один приказ!
— Какой?
— Нефтеперегонный завод не трогать!
— Ублюдки, недоноски, скоты уребищные, подлецы, подонки, чмыри, гондоны, пидорасы, предатели! Подставили!
— Не ори! Духи услышат.
— Да хрен на них. Пусть слушают.
— Хочешь быть «двухсотым»? Пожалуйста! Но без нас. Иди. Там духи ждут.
— Хватит звиздеть. Надо уходить.
— Правильно.
— Быстро уходить.
— А если засада?
— Будем биться, а что делать?
— Радиостанция у кого есть?
— У меня, — из темноты выступил боец с большой радиостанцией за плечами. Почему он ее не скинул во время «кросса» — неизвестно.
— Вызывай наших, — по голосу похоже, что говорил комбат первого батальона.
Радист забубнил в телефонную гарнитуру. Через минут пять ответили. Радист протянул кому-то гарнитуру, и уже тот заговорил. Все оживились.
— «Сопка-25», я — «Уран-5»! Как меня слышите? Я вас тоже хорошо. Где мы? — и из темноты он спросил у нас:
— А где мы, мужики?
— На юго-восточном конце площади. Метров триста до моста. Спроси, готовы ли они нас поддержать огнем, если при прорыве духи обстреляют.
— Алло, «Сопка»! Мы на юго-востоке площади, примерно до моста метров триста! Если будем форсировать — поддержите нас огнем! Как вас там нет? А где вы? А мы как же? Понял. Пробиваться к старому КП бригады. И это все? Что? Кого ранило? А где он? А Сан Саныч? — комбат нарушал все мыслимые правила радиообмена, но всем было глубоко наплевать на это. Кому не нравится — приходи арестовывай. Все внимательно следили за переговорами.
