Сев в машину, я ойкнула и сказала:
– А где Глафира?
Свин, устроившийся на переднем сиденье, заржал.
– Не узнаешь?
Брюнетка, сидевшая около меня, растянула в улыбке большие
кроваво-красные губищи, поморгала карими глазами и чуть хрипловатым голосом
протянула:
– Хай!
– Хай, – машинально ответила я и спросила: – А
кого нужно узнавать?
– Митьку, – хрюкнул Свин и пихнул шофера в плечо.
– Вот же он, – недоумевала я, – и куда
подевалась Глаша?
– Сногсшибательно, – резюмировал продюсер, –
она около тебя сидит!
Я уставилась на брюнетку, та подмигнула мне.
– Это… ты? – вырвалось у меня. – Не может
быть!
– Лися постарался.
– А с голосом что?
– Вот блин, охрипла чуток!
– Ну… а почему глаза карие?
– Это линзы.
– Да?
– Не верит, – взвизгнула Глафира, – супер!
Народ сляжет! Все газеты нам обеспечены! Да я это, я! Вот гляди, след от ожога!
Я уставилась на обнаженную руку Глаши, действительно…
– Можно пощупаю?
– Еще плюнь и потри, – хмыкнула она.
– Хватит базлать, приехали, – сообщил Свин.
Когда мы вышли из машины, певицу утащила толпа народа. У
меня выхватили ящик с гримом, сумку, портпледы и велели сидеть тихо на
табуретке. Я послушно устроилась на жестком сиденье и привалилась спиной к
дереву.
Снимать клип собирались на природе, режиссер выбрал
симпатичную лужайку, покрытую зеленой травкой. Палило солнце, было очень жарко,
где-то высоко в небе щебетали птички, изредка моего лица касался легкий
ветерок.
Съемочная группа толпилась вокруг всяких приборов.
– Ну, звезда моя, ты готова? – заорал
режиссер. – Эй, кто-нибудь, поторопите ее, натура уходит! Мне вон та тень
не нравится! Сколько можно одеваться! У нее что, три задницы?
– Нечего орать, – ответила Глафира, выходя из
расположенного рядом микроавтобуса.
Я бросила взгляд на певицу и чуть не свалилась с колченогой
табуретки. Стройная Глаша напялила шубу из соболя, длинную, до щиколоток.
Застегивалось одеяние лишь до пояса. Когда Глафира сделала шаг, полы разошлись
в разные стороны и стала видна коротенькая ярко-красная юбчоночка и
сапоги-ботфорты. На иссиня-черных волосах моей хозяйки сидела шапка-ушанка,
верхний отворот которой украшала россыпь стразов.
– Где снег? – завопил режиссер.
Я почувствовала себя участницей пьесы абсурда. Какой снег?
Они что тут, все с ума посходили? Одна стоит в шубе и ушанке, второй желает
видеть белые хлопья, валящие с неба. На улице жаркий июнь! Сейчас Свин вызовет
психиатрическую перевозку.
– Да, – капризно топнула ножкой Глафира, потом
повернулась к режиссеру. – Меня торопили, а сами! Непорядок, Гена! Я
звезда!
– Снег, живо! – замахал руками Гена.
Я вцепилась в табуретку.
– Только не нервничайте, – пробасил один из
парней, стоявших возле какой-то непонятной штуки.
Затем он нажал кнопку, взял шланг… Мигом из него полилась
обильная пена. Через пару секунд лужайка стала похожа на опушку зимнего леса.
– Что они делают? – спросила я у шофера Мити,
который меланхолично курил на редкость вонючую сигарету.
– Клип снимают, – пожал тот плечами, – на
песню «Зима души». Снег им нужен, вот и наваливают.
– Но почему же зиму снимают летом?
Митька пожал плечами:
– Хрен их разберет. А в декабре Глашка в купальнике по
набережной бегала, тогда про август пела.
– Интере-есно, – протянула я.
– Всем заткнуться! – рявкнул Гена. – Мотор,
пошла, пошла!
Глафира выскочила в центр лужайки, раскинула руки,
завертелась, словно юла, и противным, слабым дискантом завела:
– В моей душе зима, зима, там нет тебя, тебя…
Я изумилась до глубины души. Секундочку, а где же звук?
Сколько раз я слышала Глафиру, и все время у нее был не слишком большой, но
вполне приятный голос. И потом, она сейчас фальшивит. Мой слух улавливает…
Минуточку, похоже, у меня есть слух. может, я училась музыке?
– Стоп, стоп, – заорал Гена, – всех уволю на
фиг! Где фонограмма? Где?! А? Все сначала!
Глафира отошла на стартовые позиции.
– Мотор, пошла, живо, радость на лице, счастье, –
командовал Гена, – работаем!
Из автобуса грянула музыка, чистый, правильный голос завел:
– В моей душе зима, зима…
Я вздохнула. Похоже, в шоу-бизнесе сплошной обман. Поют под
фанеру, говорят не то, что думают, цвет волос, глаз, эмоции – все неправда.
– Где счастье? – вопрошал Гена. – Хватай снег
и умывайся! Ты в восторге.
Глафира зачерпнула было пригоршню пены и тут же с
отвращением отбросила.
– Фу, воняет.
– Стоп! Сначала!
– Не хочу этим умываться.
– А надо.
– Ни за что.
– Делай как велят.
– Не буду.
Чуть не зарыдав, Глафира кинулась к автобусику и исчезла
внутри.
– У нас обострение звездности, – перекосился
Гена, – о боже! Очень тяжело настоящему мастеру! Одни истерички кругом.
Живо выгоните идиотку, поддайте снегу, немедленно! Свет уходит! Солнышко мое,
суперстар, ну постарайся!
Последняя фраза, сказанная совсем иным тоном, чем
предыдущие, относилась вновь к появившейся на лужайке Глафире.
Действие повторилось во второй раз, третий, четвертый,
пятый… У меня заболела голова. «Снег» нестерпимо вонял, музыка гремела,
режиссер орал. Через два часа после начала съемок я от всей души пожалела
Глафиру. Ей-богу, никаких денег и славы не захочешь, если требуется такая
адская работа!
– Хватит, – взвыл Гена, – теперь конец. Глаша
срывает шубу, падает лицом в снег, ее заносит метель. Ах черт, красивая картина
будет!
