Убрав ключ в карман, я сжал рукоятку пистолета уже двумя руками.
Появились гладкие стены шахты, полки буфетной уже оказались над головой, а мы продолжали спуск.
Чем глубже спускались, тем сильнее сгущалась вокруг нас темнота, потому что единственный источник света остался в буфетной. В голове возникла иррациональная мысль, что спустимся мы на невообразимую глубину, лампа в буфетной превратится в звезду, а мы станем невидимыми друг для друга, окажемся в темноте с двумя пистолетами, причем один из нас не признает никаких правил и ограничений.
Мы опустились футов на двадцать, когда справа от меня, за спиной Виктории и мальчика, появился проем. Через несколько секунд пол остановился. Проем превратился в облицованный медью тоннель высотой в семь и шириной в шесть футов, похожий на тот, что связывал мавзолей с особняком. Флуоресцентные лампы под потолком, на достаточно большом расстоянии одна от другой, делили тоннель на полосы света и тени. В стенах я увидел все те же стеклянные трубки, по которым золотистые вспышки, казалось, одновременно перемещались и к нам, и от нас.
Почти в тридцати футах над нами, над шахтой, открылась дверь. Появился урод, заглянул вниз. Завизжал на нас, но вниз не прыгнул.
Виктория потянула Тимоти за собой в тоннель. Когда я последовал за ними, пол буфетной начал подниматься по шахте, как я понял, на гидравлическом цилиндре, но без привычного шипения и гудения, характерного для такого класса механизмов. Поднялся выше потолка тоннеля, дальше по шахте, и визг урода сразу стал глуше.
Глава 47
Теперь уроды на кухне знали, что буфетная — лифт на какой-то подземный уровень, но без ключа воспользоваться им не могли, так что никакой опасности они для нас не представляли.
Стоя в облицованном медью коридоре, мы с Викторией Морс, наоборот, могли перестрелять друг друга, а ей не составило бы труда лишить жизни Тимоти.
Вжимая ствол пистолета в его шею с такой силой, что мушка касалась плоти, она сообщила мне, как сильно она, блин, ненавидит мое блинское нутро, и как же ей, блин, хочется, блин, убить меня, вышибив мои блинские мозги из моего блинского черепа.
Для женщины, прожившей больше ста лет, она обладала очень уж ограниченным словарным запасом.
Попав в ситуацию, потенциально грозящую смертью, из которой я не вижу выхода, я склонен меньше думать и больше говорить. Знаю по собственному опыту, если озвучиваю все свои мысли, не сдерживаясь, не фильтруя, очень часто за разговорами приходит решение, которое ранее оставалось от меня скрытым. И речь не о том, что я открываю сливной канал в некоей гигантской дамбе, отгораживающей подсознательную мудрость. Поверьте мне, такой дамбы не существует.
Может, дело в том, что сначала действительно было слово, и слова — корни всего, что воспринимают наши чувства. Ничего нельзя представить себе, ничто не визуализируется в нашем разуме, пока у нас нет слова для понятия или образа. Поэтому, когда я позволяю всем словам слетать с языка, предварительно ничего не отсеивая, возможно, я что-то зачерпываю из исходного созидательного источника в сердце вселенной.
А может, я просто мастер молоть чушь.
Когда Виктория сообщила мне, как неистово она меня ненавидит, я по-прежнему целился из «беретты» ей в лицо, но услышал собственный голос:
— У меня ненависти к вам нет. Возможно, я вас презираю. Возможно, я от вас в ужасе. Возможно, вы мне противны, но ненависти к вам у меня нет.
Она назвала меня блинским лжецом и добавила:
— Ненависть заставляет мир вращаться. Зависть, и вожделение, и ненависть.
— Я перестал кого-либо ненавидеть, когда осознал, что ненависть не вернет отнятого у меня.
— Зависть, и вожделение, и ненависть, — настаивала она. — Вожделение к сексу, власти, контролю, мести.
— Что ж, я обычный клокер с простой философией. — Я вдруг вспомнил ее слова, сказанные в помещении с котлами и бойлерами, между плевками мне в лицо: — «Вы терпите плети и презрение, а мы — нет, и никогда не будем».
— Так и было, пока ты все не порушил, — она поворачивала пистолет то по, то против часовой стрелки, и мушка рвала кожу мальчика.
Тимоти протестующие захныкал, и по шее мальчика потекла тоненькая струйка крови.
— Шекспир, — прокомментировал я. — «Кто снес бы плети и глумленье века», «Гамлет».
— Ты ничего не знаешь. Шекспир, это ж надо! Константин. Мой Константин.
Я напомнил ей и другую ее фразу:
— «Ваши мысли в рабстве у дурака, но наши никто и никогда не поработит». Думаю, это из «Генриха Четвертого», часть первая. Там… «Но мысль — рабыня жизни, а жизнь у времени дурацкая игрушка».
Она, похоже, думала, что от ее полного презрения взгляда из меня потечет кровь, как потекла она из пореза на шее Тимоти.
— Что ты пытаешься сделать, маленький зассаный муравей? Играть с моим разумом? Невежественный клокер как ты?
— Вы сказали мне, что женщины, которых он убивал, всего лишь животные, «бегущие тени, несчастные людишки, их жизни ничего не значат».
— Как ничего не значит и твоя. Истины Константина жалят тебя, так? Жалят?
— «Макбет», — ответил я. — «Жизнь — тень бегущая, фигляр несчастный, что час свой чванится, горит на сцене, и вот уж он умолк навек».
Константин, глава ее секты и поэт ее темного сердца, оказался не поэтом, а жалким плагиатором, крадущим у лучших. Из бледно-синих глаз Виктории чуть ли не полетели искры. Если его поэзия оказалась украденной, не просто украденной, но измененной, чтобы соответствовать низкой цели, тогда и мудрость его философии — его безумное восхваление бессмертия на земле — могла оказаться заимствованной и ложной, но в канун завершения истории Роузленда она не смела даже допустить такой мысли. Только еще больше ненавидела меня за это откровение.
Я закончил цитату, вонзил в нее, словно кинжал:
— «Это сказка в устах глупца, где много звонких фраз, но смысла нет».
Чтобы порадовать моего друга Оззи Буна и потешить себя, я прочитал пьесы Шекспира не по одному разу и запомнил некоторые строки. Но я не целеустремленный ученый с фотографической памятью. Цитаты пришли на ум, потому что я открыл разум свободному потоку слов, как медиум с карандашом и бумагой пишет послания, инициированные не в его голове. Я удивился не меньше Виктории, услышав эти цитаты, слетающие у меня с языка.
— Вы сказали, что не пройдет и часа, как ваша нога будет стоять на моей шее, — напомнил я ей. — «Неслышная и бесшумная нога». Это из комедии «Все хорошо, что хорошо кончается». «Неслышная и бесшумная нога времени».
Виктория предложила мне заткнуться.
Вместо этого я позволил себе еще одну цитату из Шекспира, которую она не произнесла в комнате, где компанию нам составляли котлы и бойлеры.
