— И так выговор за выговором от Подорожника за внешний вид. А если еще кепку с афганской кокардой нацепить, то он сразу взорвется, и я погибну от его ядовитых осколков.
— Что, опять досталось? — поинтересовался Ветишин. — Кстати, а где мой подарок, где мои ботиночки?
— Сережка! Они скоропостижно скончались, иначе умер бы я вместо них. Ноги почти отвалились под тяжестью прикрученных железяк, тогда я их снял и заминировал.
— Больше я тебе ничего не подарю.
— Да ладно, тебе, Сережа, вредничать. Я так измучился, ты просто представить себе не можешь как. Одел с горя кроссовки. Затем меня догнал комбат и опять издевался.
— Каков итог? Взыскание? — поинтересовался Острогин.
— Увы. Опять! — вздохнул я.
Откуда-то снизу раздалось негромкое: «А я бы три наряда вкатал».
— Эй, там, на «шхуне», кто вякнул про наряды? — прикрикнул я на солдат.
— Это я, рядовой Сомов, Олег Викторович.
— А-а, москвич. Ты, как и все жители нашей столицы, очень умный и разговорчивый, даже несмотря на свой юный возраст. Слушай, клоун, сиди и помалкивай.
— А откуда вы узнали, товарищ замполит? — осторожно поинтересовался солдатик.
— Обращаться надо «товарищ лейтенант». Сомов, это тебе понятно? Лей-те-нант!
— Понятно.
— А что «откуда я узнал»?
— Что я клоун.
— На роже у тебя написано. Большими буквами: «Я КЛОУН».
— А-а, — разочарованно протянул солдат. — Я думал, вы личное дело читали. Между прочим, меня в армию призвали из училища циркового искусства. Одного единственного с курса. Жонглеры «закосили», дрессировщики заболели, а я как ни чудил — не прошло. Мне сразу сказали на призывной комиссии: работать под дурака можешь даже не пытаться, не поверим, ты же клоун. Пострадал я из-за искусства, из-за профессии.
— Сомов, хочешь тут выжить — шути через раз. Не каждый врубится в твои шутки, не все поймут юмора. Можно еще сильнее, чем от военкомата пострадать.
— Усек. Но куда же более жестоко?
— Для знакомства получи наряд на службу.
— За что?
— За юмор. Выбирай: дневальным по роте или выпуск четырех образцовых боевых листков.
— У-ф-ф! Ручка легче, чем швабра! Боевые листки.
— И сатирическая газета.
— Не было такого уговора!
— Уже был! Оле-ег! Выбирай: замполит и фломастеры или старшина и швабра!
— Чувствую: попал я, бедолага, на крючок.
— Ты прав — попал! На огромную блесну или даже в сеть! «Москва», ты теперь наш человек!
— Никогда в жизни еще писарчуком не работал, не доводилось…
— Будем считать, что твоя биография пишется с чистого листа…
* * *
На следующее утро, после возвращения из Пагмана, я зашел в казарму и остолбенел. Дневальный Сомов стоял у тумбочки с внушительным сизым фингалом под глазом.
— Олежек, зайди в канцелярию, — строго сказал я. — Что случилось вчера?
— Выпускал боевые листки, — ответил вызывающе весело солдат.
— Ты еще скажи, что на тебя упал стенд с наглядной агитацией.
— Что-то вроде того.
— Садись, пиши объяснительную. С Хафизовым подрался или с Керимовым?
— Да ни с кем я не дрался.
— Так кто тебя ударил? Работать за себя пытались заставить, да? Колись, колись.
— Я не стукач, сам разберусь, это мое личное дело.
— Ты мне тут «вендетту» не вздумай организовать.
— Товарищ лейтенант! Я себя в обиду не дам, в Москве хулиганом был, а из-за вас у меня будет плохая репутация.
— Прекрати рожи свои клоунские строить. Пиши и иди работать. Боевые листки-то сделал?
— Мучился всю ночь, щурился заплывшим глазом, но сделал.
— Молодец! Сержант Юревич, теперь ты рассказывай, в чем дело, что за драка была ночью в наряде?
— Я не знаю, товарищ лейтенант. Вчора усе было нормально, а утром смотру, а у них фингалы под глазами, холера их побери!
— У кого у них? Кто пострадал, кроме Сомова?
— Ешо Хафизов. Ентот папуас зуб выплюнул, и юшка из носа текла.
— Значит, счет боя один-один.
— Вроде того.
— Подвожу итоги. Боевая ничья не в вашу пользу. Сдавай наряд, сейчас я Грымову доложу, думаю, он возражать не будет. Не хватало нам в роте неприятностей и нареканий от комбата.
— А хто меня сменять будэ?
— Разберемся.
Эдуард появился через пять минут и одобрил мое решение:
— Не будем «дергать тигра за усы», хватит раздражать Подорожника. Всех в парк — работать на технике, а вечером в том же составе вновь дежурить. Хафизов, я тебя на плацу размажу, если еще подобное повторится.
— А что сразу Хафизов, вы разберитесь сначала. Я никого не трогал.
— Уговорил. Но смотри, солдат, как бы после моего разбирательства ребра и почки не заболели, как у Исакова, когда его телом полы в бытовке натирали, — пообещал строго лейтенант.
Солдатик побледнел и боком-боком ушел в сторону.
— Ник, сегодня в клубе концерт Леонтьева в восемнадцать часов, слышал об этом? — спросил Грымов.
— Нет, а кто сказал?
— Только что командир полка на постановке задач объявил.
— Наконец-то, хоть кто-то нас посетил. За восемь месяцев ни разу в полку не попал ни на один концерт. Когда Кобзон и «Крымские девчата» гастролировали, мы в рейдах были, а когда «Каскад» выступал, я Острогина на горе инспектировал. Главное сегодня — в наряд не попасть.
— Разрешите, товарищ лейтенант? — В канцелярию вошел Юревич. — Я наряд Лебедкову уже сдал.
— Ну и что дальше?
— Там якой-то прапорщик или не прапорщик, чисто як генерал, не пойму хто, ходит и боевые листки читает. А до этого он в ленинской комнате плакаты разглядывал. Я его видел раньше где-то, а кто он, не ведаю. В общем, який-то товарищ!
— Сейчас мы посмотрим, какой это «товарищ Сухов».
— Хто, хто? Сухов?
— Тундра! Классика кино — «Белое солнце пустыни».
— Якая пустыня, якое солнце, я в колгоспе на Гомельщине с утра до ночи пахал. Нас у сямье дятей восемь душ, а я старшой.
— Все, Юрик, иди, отдыхай, готовься к наряду, обслуживай любимую бронетехнику.
Я вышел из канцелярии, огляделся: в коридоре никого не было.
— Дневальный, где гуляет проверяющий? — спросил я у Свекольникова.
— В курилке сидит. Он совсем ведь не проверяющий, я его знаю, это наш новый «комсомолец батальона».
