— Куда поедете, Михаил Андреевич, после увольнения в запас? — задали, однако, вопрос другие — проверявшие их часть кадровики из Москвы.
— Слушай, Мария, а не махнуть ли нам на старости лет в родные края? — задумался он за ужином.
Жена замерла у плиты, потом обтерла руки подоткнутым за фартук полотенцем, села на стул напротив. Увидев, что муж не шутит, облегченно сказала давно выношенное:
— Поедем, Миша.
И, то ли кадровики попались человечные, то ли им ради «инспекторского» факта в своей командировке нужна была такая «жертва», то ли им просто понравился прощальный ужин, которым заправлял как раз без пяти минут пенсионер Черданцев, а может, в небесных созвездиях получилось удачное сочетание, но уже через полгода собирал майор Черданцев чемоданы. Да не на пенсию, а военкомом в свою родную Суземку. Сказка, небыль — а случилось.
— Это за все наши мытарства по «точкам», — смиренно радовалась жена.
— Что-то другим таким же «мытарикам» не повезло.
Вот тогда Мария и добавила к везению еще и небо:
— Видимо, легли удачно звезды.
«Какие к черту звезды, — усмехнулся Михаил Андреевич. — Если они что и сделают, то уж, конечно, не небесные, а обыкновенные металлические, которые на полковничьих погонах».
Сделали. И едет райвоенкомом Черданцев мимо переливающихся изумрудом озимых — с одной стороны, и ровных, загибающих за бугор высаженных грядок то ли свеклы, то ли картошки — с другой. Едет в родную деревню, едет не к кому-то конкретно, а к себе предвоенному. К месту, где стояла их изба, к озеру посреди села, к школе, пожарищу… «Ты смотри-ка, — удивился майор, — пожарище вспомнилось. Ни разу за службу не всплывало в памяти, а тут как будто каждый день на слуху было».
Пожарище… Место деревенских сходок, детских игр, пасхальных боев крашеными яйцами. Здесь же делили и привозимое с луга сено. Два-три мужика разносили его по кругу в каждую копну, стоявшие рядом бдительно глядели, чтобы копны были ровные. Когда все разнесут, ширину копенок обмерят шагами, высоту — навильником, и начинается дележ: с закрытыми глазами, по совести и удаче. Получившие свой пай тут же рассаживали вокруг копны ребятишек и принимались доказывать, что именно в их копну не доложили последний раз навильник сена. И что кривая она, и бок один у нее худой, и середка не забита, и макушка срезана. Доходило и до драк, и до заявлений в сельсовет, но начальство просто мудро тянуло время до вечера: все равно на ночь никто свое сено не оставит, перетаскает вязанками в подворье.
«Надо же, не забыл», — вновь подивился Михаил Андреевич, представив и горластых деревенских женщин, и праздничное настроение ребят, затевающих прятки среди копен, и довольных отца с матерью, долго не выходящих из сарая, счастливо, с удовольствием спорящих, сколько пудов получено: семь или восемь. Переходили на вязанки, потом на навильники — приятно считать то, что уже на сеновале.
А осталось ли пожарище? Может, уже и застроили, место-то приглядное, почти в центре села. До пожара в тридцать девятом там стояло пять хат…
«Уазик» шел ходко по накатанной обочь озимого поля новой дороге: старая, разбитая, лежала, как в руинах, рядом, дожидаясь бульдозера, который сровняет застывшую грязь до следующих дождей. Уже стали узнаваться родные места. Слева промелькнул лог, где пасли деревенских коров, а вот и перекресток с екатерининской дорогой. По рассказам, давным-давно ехала по этим местам царица, а перед ее каретой мостили каменную дорогу. Хорошая была дорога, на века и тысячелетия, но потребовались куда-то камни во время войны, и Михаил Андреевич сам выдалбливал, выколупывал ломом гладкую, теплую на солнце брусчатку.
А вон уже и грушенка — ты смотри-ка, еще цела, Сколько же ей лет? В детстве «дойти до грушенки» — все равно, что почувствовать себя большим. «Дальше грушенки не ходи», — наказывала в то же время мать, когда собирались, например, за щавелем. Там уже считалась чужая земля. Так что грушенка — это и близко, и далеко одновременно, Но жива, стоит, разлапистая и низкорослая. Здравствуй.
У дерева кто-то зашевелился, и Черданцев разглядел женщину, торопливо собиравшую сумку. Еще одно воспоминание, тут же мгновенно вспыхнувшее, — у грушенки в самом деле всегда отдыхали последний раз перед селом. Как все вечно в этой жизни! А если бы он не приехал сюда дослуживать, неужели никогда не вспомнил бы пожарища, лог, эту грушенку?
Он стал притормаживать машину, подъезжать к замершей у дороги женщине медленно, вглядываясь в ее морщинистое, коричневое от загара лицо — у деревенских загар зимой не сходит, он просто становится цветом кожи. Пытался узнать. Тем более что мелькнуло что-то знакомое, и даже очень знакомое. Ну же, ну…
— О-о, военный? Довезешь меня, военный? — пошла женщина навстречу остановившейся машине, и это протяжное «о-о», вскинутая рука сразу выдали в ней Соньку Грач. Ну конечно же, это она, Сонька!
— Ба-атеньки, никак Мишка? — остановилась и она, вглядываясь в вышедшего из «уазика» майора. Всплеснула руками: — Точно, он. Миш, ты? — все же с долей сомнения переспросила она.
— Я, Соня.
— Здравствуй. — Она медленно подошла, некоторое время рассматривала его, а потом в глазах мелькнули такие знакомые Михаилу Андреевичу бесенята: — Здравствуй, кучерявый, — повторила она с улыбкой, сняла у него с головы фуражку. — О-о, а где шевелюру-то свою оставил?
— В армии. Ракеты.
— А-а… — Сонька повертела в руках фуражку, надела себе поверх платка, подошла к зеркальцу, посмотрелась. Вздохнула, оперлась о капот машины: — Вот и жизнь прошла, Миша. Два раза встретились — и нет жизни. Смешно.
— Да ладно тебе, — дотронулся Черданцев до Сонькиного плеча, дотронулся просто так, но оба замерли: тогда, давно-давно, в сорок первом, он дотрагивался при встречах точно так же, и точно так же Соня замирала…
— Помнишь, что ль, все? — Соня отвернулась, стала смотреть на грушенку.
— А что ж не помнить?
— Да пацан вроде был.
— Но ведь, кажется, не… — начал Черданцев и тут нее оборвал себя: пошлость не имеет возраста или сроков давности. Соня, кажется, тоже поняла его, по крайней мере благодарно провела шершавой ладонью по его руке. И, странное дело, Михаил Андреевич почувствовал в себе волнение, словно перед ним стояла не морщинистая, сухонькая старушка, а все та же двадцатилетняя Сонька, Соня Грач, его первая женщина…
— А я из Зерново иду, годовщина свекрови, сходила на могилку, помянула, — начала опять Сонька. Она не умела молчать, могла говорить ночи напролет, избавляя и его от первых смущений. — Иду, чувствую, от ног отстала, села передохнуть, а тут военный едет… Знаешь, у меня самогоночка есть, слеза чистая. Давай выпьем? — И, не дожидаясь согласия, не оглядываясь, пошла обратно к грушенке.
Когда Михаил Андреевич, заглушив машину, подошел к ней, на подстеленной вместо скатерти сумке и обрывке газеты лежали яички, сало, хлеб, луковица. В граненом стакане успокаивалась у стенок плеснутая из бутылки самогонка.
