Поливанов переулок прячется в районе Старого Арбата.
Остались еще там дома, возведенные в XIX веке. Амалия Густавовна и жила в одном
из таких строений. Подъезд поражал великолепием. Я ожидала увидеть обшарпанные
стены и скопище табличек с фамилиями жильцов, но коммуналки, очевидно,
расселили, и в квартиры въехали богатые люди, потому что холл потрясал. Пол был
выложен нежно-зеленой плиткой, с ним гармонировал сочно-зеленый цвет стен. На
мраморных ступенях широкой, отмытой добела лестницы лежала красная ковровая
дорожка, которую придерживали начищенные латунные прутья. В вестибюле у
подножия лестницы стояли огромные напольные вазы, из них торчали букеты
искусственных цветов.
– Вы к кому? – раздался голос.
Я невольно вздрогнула, повернула голову и заметила в углу,
почти под лестницей, парня в черной форме, сидящего за письменным столом.
– В третью квартиру.
– К хозяйке, значит, – улыбнулся секьюрити, – второй этаж.
– Почему к хозяйке? – удивилась я.
Охранник хмыкнул:
– Так ей раньше, еще при царе, весь дом принадлежал. Она об
этом всегда рассказывает. Бойкая такая бабуся, не подумаешь, что ей девяносто лет.
Больше семидесяти не дать.
Я поднялась по роскошной лестнице на второй этаж. По мне,
так, что семьдесят, что девяносто, – это уже глубокая старость. Вот двадцать и
сорок – это существенная разница, а стукнуло тебе восемьдесят или сто,
разобраться уже невозможно.
На втором этаже было три двери, все обитые розовой
лакированной кожей. Я ткнула пальцем в кнопку звонока и услышала слабое «бом,
бом». Залязгали запоры, и на лестничную клетку высунулась крохотная старушка,
похожая на белую мышку.
– Вы Даша?
Я кивнула и вошла в темноватую прихожую, где сильно пахло
пылью.
– Раздевайтесь, – радостно предложила бабуся, – сейчас чаю
попьем, а еще лучше кофе со сливками. Не возражаете?
– Какая у вас дверь красивая! Розовая…
– Отвратительная, – рассердилась Амалия Густавовна, –
прежняя была намного лучше. Из цельного мореного дуба, я ее с трудом открывала,
и замки стояли от «Файна». В 1916 году врезали, а они как новенькие. Вы слышали
о «Файне»?
– Нет.
– Да, действительно, откуда, молода слишком. А эту дверь мне
купили соседи. Они богатые люди и хотели, чтобы лестница выглядела прилично.
По-моему, сейчас она стала кошмарной, но им нравится. Простонародье обожает
блеск и цыганщину.
Продолжая тарахтеть, она пошла в кухню.
– Принесли яичко? – с детской непосредственностью
поинтересовалась бабуся, сев за круглый стол.
– Амалия Густавовна, я его не брала.
– Ах, какая жалость, – запричитала старушка, – так сначала
обрадовалась, так понадеялась. Вы мне яйцо, а я вам сервизик. Смотрите, какой
замечательный, может, передумаете?
– Откуда вы про меня узнали и что это за история с яйцом,
дворником и кражей?
В лице Амалии Густавовны мелькнуло нечто похожее на
злорадство, и она принялась обстоятельно рассказывать о делах давно минувших
дней.
Родилась Амалия в этом самом доме в 1907 году. Ее отцу
Густаву фон Корфу принадлежало все здание. Потом случилась Октябрьская
революция…
Как это вам ни покажется странным, но Густава, его жену
Марту и дочь Амалию репрессии не коснулись. То ли о них забыли, то ли посчитали
безобидными, бог знает, отчего так вышло, только жили они по-прежнему на
Арбате. Правда, от всего дома им оставили лишь одну квартиру, но других-то
дворян вообще отправили на лесоповал. Фон Корфы не только остались живы, но им
удалось припрятать многое из семейных ценностей – картины, иконы, посуду,
кое-какие украшения. На улице они старались ничем не выделяться среди прохожих.
Густав носил картуз и не слишком ладный костюм, Марта имела скромное пальто без
остромодной тогда чернобурки, а Амалия, сначала пионерка, потом комсомолка,
надевала полосатые футболочки и начищала зубным порошком парусиновые тапочки.
Домой девочка никого из друзей не звала.
– Папа очень болен, – объясняла она одноклассникам, – он
шума не выносит.
То же самое говорила коллегам Марта, работавшая скромным
библиотекарем.
– Муж, к сожалению, из-за болезни стал нелюдимым, все его раздражают.
Короче говоря, в их квартире никто из посторонних не бывал.
Но Густав был абсолютно здоров. Фон Корфы просто не хотели, чтобы любопытные
глаза ощупывали мебель, картины и иконы. Но самым ценным в их доме было яйцо
работы Фаберже. Густав подарил его Марте в 1907 году на Пасху, специально
заказал мастеру, заплатив немалые деньги. Через десять лет случилась маленькая
неприятность – один из изумрудиков, украшавших верхушку, потерялся, и Густав
снова обратился в ту же мастерскую. Уже грянула революция, ювелиры сворачивали
дело, нужного изумруда у них не оказалось, и на пустое место вставили сапфир.
Так яйцо и осталось с «отметиной». Марта очень дорожила подарком и считала его
семейным талисманом.
– Видишь, какое оно красивое, – показывала она раритет
маленькой дочери. – Вырастешь, береги его, помни: пока яичко с тобой, все беды
отлетят.
Так Амалия и выросла, сохранив наивную детскую уверенность в
волшебную силу безделушки.
Густав скончался в 1941 году, Марта пережила его на десять
лет. Амалия осталась одна.
Глава 7
Жить ей стало тоскливо. Друзей не завела, сказалась привычка
никого не звать к себе в дом. Семейная жизнь тоже не сложилась. Лучшие годы
пришлись на войну, потом ухаживала за тяжело больной матерью. Похоронив Марту,
Амалия поняла, что куковать ей теперь в одиночестве до конца дней. Хотя о какой
старости могла тогда идти речь? Женщине только исполнилось сорок четыре года.
По ночам она иногда плакала в подушку, пытаясь задушить рыдания. Зачем всегда
слушалась маму? Марта запрещала дочери встречаться с кавалерами, презрительно
роняя:
– Они не нашего круга.
Но где же ей было искать тот круг? Осколки благородных
фамилий тщательно скрывали свои знатные корни. Это после перестройки многие
мигом стали князьями, графами и баронами, а долгое время все они писали в
анкетах, в графе «происхождение»: из рабочих. Да и Корфы, кстати, тоже сообщали
о себе, что они – «служащие». Если кто начинал удивляться их редкой фамилии,
Марта быстро поясняла:
– Мой муж был подкидышем, на улице нашли. Воспитал его
дворник, немец по происхождению, отсюда и пошла эта фамилия.
