«Ты воздаешь мне хвалу тем, что отделяешь от себя, — возразил совестливый духом, — вот и прекрасно! Но вы, сидящие здесь, я все еще вижу похоть в ваших глазах:
— вы, свободные души, где же свобода ваша, вы, свободные? Чем-то смахиваете вы на тех, кто долго пялился на пляшущих голых девок: так и души ваши — сами пустились в пляс!
Должно быть, много в вас того, что чародей называет своим злым духом чар и обмана: и этим отличаюсь я от вас.
И поистине немало мы переговорили и передумали тут, в пещере, пока не вернулся Заратустра, и для меня этого было достаточно, чтобы понять: мы с вами разные.
Разного ищем мы здесь, наверху, — вы и я. Ибо я ищу большей надежности, потому и пришел я к Заратустре. Он — самая прочная башня и самая крепкая воля
— ныне, когда все колеблется, когда трясется земля. Но глядя сейчас в глаза ваши, кажется мне, что вы, наоборот, ищете большей неустойчивости,
— вы хотите побольше ужасов, опасностей, землетрясений. Простите мне самоуверенность мою, но порой сдается мне, что вы, высшие люди,
— жаждете как раз такой жизни, которая меня страшит больше всего, жизни скверной, полной опасностей, жизни диких зверей; вас привлекают леса и пещеры, горные стремнины и лабиринты.
И больше всего вам нравится не тот, кто может избавить от всякой опасности, а совратитель, уводящий в сторону от всех дорог. Но если для вас жажда всего этого является чем-то подлинным, то для меня — желать подобное представляется невозможным.
Ибо страх — это врожденное и изначальное чувство человека; страхом объясняется все — и первородный грех, и унаследованная добродетель. Из страха выросла и моя добродетель, которая зовется наукой.
Ибо искони взращивался в человеке страх перед дикими животными, включая и того зверя, которого таит он в себе и сам же страшится: Заратустра называет этого зверя — „внутренний скот“.
Этот страх, древний и изначальный, ставший, наконец, утонченным и одухотворенным, теперь, как мне кажется, зовется наукой».
Так говорил совестливый духом; Заратустра же, который как раз входил в пещеру, — а он слышал последнюю речь и разгадал ее смысл, — бросил ему пригоршню роз, рассмеявшись над его «истинами». «Как? — воскликнул он. — Что слышу я? Поистине, кажется мне, что один из нас двоих — глупец, а „истину“ твою я мигом поставлю вверх ногами.
Ибо для нас страх — это исключение. Но мужество и дух приключения, жажда неизведанного и того, на что никто еще не решался, — мужество, вот что по моему разумению есть человеческая предыстория.
У самых диких и бесстрашных зверей похитил человек, ревнуя, все их добродетели: и только так сделался он человеком.
Это мужество, став, наконец, утонченным и одухотворенным, это человеческое мужество с крыльями орла и мудростью змеи, я думаю, зовется ныне —»
«Заратустра!» — воскликнули в один голос все собравшиеся и громко рассмеялись; но что-то наподобие тяжелой тучи отделилось от них и поднялось вверх. Рассмеялся и чародей и сказал не без лукавства: «Ну что ж! Злой дух мой ушел!
И разве я сам не предостерегал вас против него, когда говорил, что он плут и обманщик, этот дух лжи?
И в особенности тогда, когда показывается нагим. Но я не виноват в его кознях! Разве я создал этот мир и его вместе с миром?
Ну что ж! Будем же снова довольны и веселы! И хотя гневен взор Заратустры — взгляните на него! Он сердит на меня,
— но еще до наступления ночи вновь он полюбит меня и станет восхвалять, ибо не может обходиться долго без подобных глупостей.
Он — любит врагов своих: из всех, кого только видел я, лучше всех овладел он этим искусством. Но за любовь эту к врагам — мстит он друзьям своим!»
Так говорил старый чародей, и высшие люди выражали одобрение словам его: и тогда Заратустра стал ходить среди них, с любовью и ненавистью пожимая руки друзьям своим, словно желая примириться со всеми и испросить прощения. Но когда дошел он до выхода из пещеры, опять потянуло его на свежий воздух и к зверям его, и он собрался незаметно ускользнуть.
Среди дочерей пустыни
1
«Не уходи! — сказал тогда странник, называвший себя тенью Заратустры. — Останься с нами, не то прежняя смутная тоска снова нападет на нас.
Старый чародей от души поделился с нами тем наихудшим, что было у него, и вот, взгляни, — у нашего доброго благочестивого Папы на глазах слезы, и он опять готов плыть по морю уныния.
Похоже, что эти короли стараются сдерживаться перед нами: ибо лучше всех нас научились они этому за сегодняшний день! Но я готов побиться об заклад, что не будь свидетелей, они бы тоже затеяли скверную игру,
— скверную игру медленно ползущих облаков, влажного уныния, сырой тоски, заволоченного неба, украденных солнц, завывающих осенних ветров!
— скверную игру наших рыданий и криков о помощи: останься с нами, о Заратустра! Здесь много скрытых бед, желающих высказаться, много облачного и вечернего, много спертого воздуха!
Ты насытил нас сильной, мужской пищей и напитал подкрепляющими притчами: так не допусти же того, чтобы дух женственности и изнеженности овладел нами за десертом!
Ты один делаешь воздух, тебя окружающий, крепким, бодрым и чистым! Нигде на земле не встречал я воздуха свежее, чем в пещере твоей!
Хотя и повидал я много стран, а нос мой разучился распознавать и оценивать разные запахи; у тебя же, в пещере твоей, услаждается обоняние мое как никогда ранее!
Разве что однажды, — о, прости мне одно воспоминание! Не обессудь за одну старую застольную песню, которую сложил я, живя среди дочерей пустыни:
— ибо там тоже был добрый, здоровый, светлый воздух Востока: там отдалился я дальше всего от затянутой тучами, от сырой, угрюмой, дряхлой Европы!
Любил я тогда девушек Востока и других поднебесных стран, чьи лазуревые небеса не омрачали ни единое облако, ни единая мысль.
Вы не поверите, до чего же чинно восседали они, когда не плясали — глубокие, но при этом бездумные, словно маленькие тайны, словно разукрашенные лентами загадки, словно десертные орешки,
— пестрые, яркие и чуждые, поистине так! Но не омрачало их ни одно облачко — эти загадки позволяли разгадывать себя: и вот — в честь этих девушек сочинил я тогда застольный псалом — псалом для десерта».
Так говорил странник, называвший себя тенью Заратустры; и прежде чем кто-нибудь успел ответить ему, он схватил арфу старого чародея и, скрестив ноги, оглянулся вокруг, спокойный и мудрый: медленно и испытующе он втянул в себя воздух, будто пробуя на вкус новый, незнакомый воздух чужой страны. А потом запел в какой-то особой манере, с воплями и завываниями.
