327
Необходимо шаг за шагом суживать и ограничивать царство моральности: нужно извлечь на свет Божий подлинные имена действующих в этом случае инстинктов и окружить их заслуженным почётом, после того как их столь долгое время прятали под лицемерной маской добродетели; ради стыда перед нашей «честностью», всё настойчивее в нас говорящей, нужно отучиться от стыда, заставляющего нас отрекаться от наших естественных инстинктов и замалчивать их. Мерою силы должна служить большая или меньшая способность обходиться без добродетели. Мыслима такая высота, на которой понятие «добродетели» настолько бы изменило своё содержание, что звучало бы как virtu, как добродетель Возрождения, как свободная от моралина добродетель. А пока — как далеки мы ещё от этого идеала!
Сужение области морали — свидетельство её совершенствования. Везде, где ещё не могли мыслить каузально, мыслили морально.
328
В конце концов — чего я достиг? Не станем скрывать от себя крайне странного результата: я сообщил добродетели новую привлекательность — она действует как нечто запрещённое. Против неё направлена наша утонченнейшая честность, она засолена в «cum grano salis
[107]
» угрызений научной совести; от неё отдаёт какой-то старомодностью и антиками, так что теперь она, наконец, привлекает рафинированных и возбуждает их любопытство, — короче говоря, она действует как порок. Только теперь, когда мы узнали, что всё есть только ложь и видимость, мы получили снова право на эту прекраснейшую из форм лжи — на ложь добродетели. Нет больше инстанции, которая была бы вправе запретить её нам: только после того, как мы вскрыли сущность добродетели как известной формы имморальности, она снова узаконена, — она водворена на надлежащее место и уравнена в правах в соответствии с её основным значением, она составляет часть коренной безнравственности всего существующего — как первостепенный продукт роскоши, как самая высокомерная, самая драгоценная и самая редкостная форма порока. Мы разгладили её морщины и сорвали с неё духовное облачение, мы избавили её от навязчивости толпы, освободили её от бессмысленного оцепенения, пустого взгляда, высокой причёски, иератической
{203} мускулатуры.
329
Повредил ли я этим добродетели?.. Так же мало, как анархисты — властителям: именно с тех пор, как в них стали стрелять, они снова прочно сидят на своём троне... Ибо так было всегда и всегда будет так — нельзя какой-нибудь вещи принести больше пользы, как преследуя её и травя её всеми собаками... Это — сделал я.
[5. Моральный идеал]
[A. К критике идеалов]
330
Начать последнюю с того, чтобы уничтожить слово «идеал»: критика желательностей.
331
Только очень немногие отдают себе отчёт в том, что включает в себя точка зрения желательности, всякое «таково оно должно быть, но оно не таково» или даже «так оно должно было быть»: осуждение общего хода вещей. Ибо в этом последнем нет ничего изолированного: самое малое является носителем целого, на твоей маленькой несправедливости возведено всё здание будущего; всякая критика, которая касается самого малого, осуждает одновременно и всё целое. Если мы, далее, допустим, что моральная норма, как полагал это даже Кант, никогда вполне не осуществляется и постоянно возвышалась над действительностью в виде некоторого рода потустороннего мира, который никогда с ней не смешивается, то мораль заключала бы в себе суждение о целом, которое позволяло бы, однако, спросить: откуда она берёт право на это? Каким образом часть берёт на себя смелость в данном случае играть роль судьи по отношению к целому? И если бы этот моральный суд и недовольство действительностью были, как это утверждали, неискоренимым инстинктом, то не являлся ли бы, может быть, тогда этот инстинкт одной из неискоренимых глупостей и в то же время нескромностей нашей species
[108]
? Но, утверждая это, мы совершаем именно то, что мы порицаем; точка зрения желательности, незаконной игры в суд составляет принадлежность хода вещей, точно так же, как и всякая несправедливость и всякое несовершенство, — тут именно и проявляется наше представление о «совершенстве», не находящее себе удовлетворения. Всякое влечение, ищущее удовлетворения, является выражением недовольства данным положением вещей. А в самом деле? Не составлено ли мировое целое сплошь из недовольных частей, которые все движутся стремлением к желательному, не сводится ли «сам мировой ход вещей» именно к такому «прочь отсюда! прочь от действительности!»? Не есть ли «ход вещей» — сама вечная неудовлетворённость? Может быть желательность и есть сама движущая сила? Может быть она — deus
[109]
?
Важно, как мне сдаётся, расстаться раз навсегда с понятиями «всё», «единство», «сила», «безусловное»; иначе мы неизбежно должны видеть в них высшую инстанцию и называть «Богом». Необходимо раздробить всеобщность; отучиться от преклонения перед всеобщностью: то, что мы отдавали незнакомому и целому, сохранить для ближайшего, нашего.
Кант, например, говорит: «Две вещи вечно останутся достойными почитания» (заключение практического разума) — мы в настоящее время, пожалуй, сказали бы: «пищеварение почтеннее». «Всеобщность» неизбежно снова принесла бы с собой старые проблемы: «как возможно зло?» и т. д. Итак, не существует никакой всеобщности, нет великого чувствилища, инвентаря или магазина силы.
332
Человек, как он должен быть, — это звучит для нас столь же нелепо, как «дерево, как оно должно быть».
333
Этика или «философия желательности». «Должно было бы быть иначе», «должно выйти иначе» — зародышем этики, стало быть, является недовольство.
Можно было бы найти выход, во-первых, выбирая случаи, где этого чувства нет налицо, во-вторых, поняв всю заключающуюся в нём самонадеянность и глупость, ибо требовать, чтобы что-нибудь было иным, чем оно есть, значит требовать, чтобы вcё было иначе, — в этом требовании заключена уже отрицательная критика целого. Но сама жизнь есть такое требование.
Констатировать, что есть, как оно есть, — это представляется чем-то невыразимо более значительным, более серьёзным, чем всякое «так оно должно было быть», потому что последнее, как форма человеческой критики и самоуверенности, заранее осуждено на посмешище. В нём выражается потребность, которая домогается, чтобы устройство мира было приноровлено к нашему человеческому благополучию, а также решение сделать всё возможное для осуществления этой задачи.
С другой стороны, только это требование «так должно было бы быть» вызвало к жизни то, другое стремление к тому, что есть. А именно, знание того, что есть, есть уже следствие постановки вопроса: «Как? Возможно ли это? Почему именно так?» Удивление, вызванное несогласованностью наших желаний и мирового процесса, привело к необходимости познакомиться с мировым порядком. Может быть дело обстоит и иначе; может быть, это «так оно должно было бы быть» — и есть наше стремление покорить мир.
