53
Что мученичество доказывает истинность чего-либо — это столь ложно, что мне не хотелось бы, чтобы мученики когда-либо якшались с истиной. Уже тон, в котором мученик швыряет свои мнения в головы людей, выражает столь низкий уровень интеллектуальной порядочности, такую бесчувственность к «истине», что мучеников и не приходится опровергать. Истина ведь не то, что у одного будет, а у другого нет: так в лучшем случае могут рассуждать крестьяне или крестьянские апостолы вроде Лютера. Можно быть уверенным: чем совестливее человек в делах духа, тем он скромнее и умереннее. Скажем, он сведущ в пяти вещах и тогда очень деликатно отрицает, что сведущ ещё в чём-либо сверх того… А «истина» в разумении пророков, сектантов, вольнодумцев, социалистов и церковников вполне доказывает нам, что тут не положено и самое начало дисциплины духа и самопреодоления — того, без чего не открыть и самой малой, мельчайшей истины. — Кстати заметим: мученические смерти — большая беда для истории: они соблазняли… Умозаключение всех идиотов, включая женщин и простонародье: если кто-то идёт на смерть ради своего дела, значит, в этом деле что-то да есть (тем более, если «дело» порождает целые эпидемии самогубства). Однако такое умозаключение сделалось невероятным препятствием для исследования — для критического, осторожного духа исследования. Мученики нанесли ущерб истине… И сегодня необдуманных преследований достаточно, чтобы самая бездельная секта начала пользоваться почётом и уважением. — Как?! Неужели ценность дела меняется от того, что кто-то жертвует ради него жизнью? — В почтенном заблуждении лишний соблазн: думаете ли вы, господа богословы, что мы дадим вам повод творить мучеников вашего лживого дела? — Кое-что можно опровергнуть, почтительно положив под сукно; так опровергают и богословов… Всемирно-историческая глупость состояла именно в том, что преследователи придавали делу своих врагов видимость чего-то почтенного, — они даровали ему притягательную силу мученичества… Ещё и сегодня женщины склоняются перед заблуждением — им сказали, что некто умер за него на кресте. Разве крест — аргумент? — — Но обо всём этом лишь один сказал слово, какого ждали тысячелетия, — Заратустра.
Кровавыми знаками отмечен путь, по которому они шли, и их безумие учило, что кровью доказывают истину.
Но кровь наихудшее доказательство истины; кровь отравляет самое чистое учение до безумия и ненависти сердец.
А если кто и идёт на костёр из-за своего учения, — что это доказывает! Куда правдивее, когда из собственного пожара выходит собственное учение.
{60}
Не дадим сбить себя с толку: великие умы были скептиками. Заратустра — скептик. Сила и независимость, проистекающие из мощи, из сверхмогущества духа, доказываются скепсисом. Люди с убеждениями совсем не к месту, когда затрагивается ценность чего-либо существенно важного. Убеждения что темница. Не много видишь вокруг себя, не оглядываешься назад, — а чтобы судить о ценном и неценном, нужно, чтобы ты преодолел, превзошёл пять сотен своих убеждений… Стремящийся к великому ум, если он не пренебрегает средствами, непременно станет скептическим. Независимость от любых убеждений неизбежна для сильного, для умеющего вольно обозревать всё окрест… Великая страсть — основа и сила его бытия, просвещённее, деспотичнее его самого, — занимает без остатка весь его интеллект, учит его не церемониться понапрасну, внушает ему мужество пользоваться далеко не святыми средствами и при определённых обстоятельствах даже позволяет ему иметь убеждения. Убеждение как средство: немало есть такого, чего можно достичь лишь благодаря убеждениям. Великая страсть нуждается в убеждениях и пожирает их; она не покорствует им, — она суверенна. — Напротив: потребность в вере, в безусловных Да и Нет, карлейлизм,
{62} если простят мне это слово, — это потребность слабого. Человек веры, «верующий» — во что бы он ни веровал, — это непременно зависимый человек, он не полагает себя как цель, вообще не полагает себе цели так, чтобы опираться на самого себя. «Верующий» не принадлежит сам себе, он может быть лишь средством, его пускают в дело, ему самому нужен кто-то, кто пожрёт его. Он инстинктивно превыше всего ставит мораль самоотречения — к тому подводит его всё: благоразумие, опыт, тщеславие. Любая вера выражает самоотречение, самоотчуждение… Если поразмыслить над тем, что подавляющему большинству людей крайне необходим регулирующий принцип, который вязал бы их извне, что принуждение, рабство в более высоком смысле слова — это первое и единственное условие процветания слабовольных людей, особенно женщин, начинаешь понимать смысл убеждений, «веры». Убеждения для таких людей — внутренний стержень. Не замечать многого, ни в чём не быть независимым, во всём односторонность, жёсткое и предопределённое извне ви́дение любых ценностей — иначе такому человеку не выжить. Но тогда он антагонист истины, прямая ей противоположность… Верующий вообще не волен решать вопрос об «истинном» и «неистинном» по совести: будь он порядочен в этом, он незамедлительно погибнет. Его ви́дение патологически предопределено: так из человека с убеждениями вырастает фанатик — Савонарола, Лютер, Руссо, Робеспьер, Сен-Симон, — тип, противостоящий сильному уму, сбросившему с себя цепи принуждения. Однако грандиозная поза этих больных умов, этих эпилептиков рассудочности производит своё действие на массу, — фанатики красочны, а человечеству приятнее видеть жесты, нежели выслушивать доводы…
55
Ещё шаг вперёд в психологии убеждений, «веры». Я уже давно предложил для размышления тему: не опаснее ли для истины убеждение, нежели ложь («Человеческое, слишком человеческое», афоризмы 54 и 483). На сей раз я хотел бы поставить вопрос ребром: существует ли вообще противоположность лжи и убеждения? — Все думают: да, существует, — но чего только не думают «все»! — У каждого убеждения своя история, свои праформы, свои пробы и ошибки; убеждение постепенно становится таковым, а до того оно долгое время не было убеждением и ещё более длительное время почти не было убеждением. Так как же? Разве среди всех эмбриональных форм убеждения не встречалась ложь? — Иной раз достаточно лишь сменить носителя: для сына убеждение то, что в отце его было ложью. — Вот что я называю ложью: не желать видеть то, что видишь, и так, как видишь; вовсе не существенно, лжёшь ты при свидетелях или наедине с собою. Лгать самому себе — самое обыкновенное дело; если ты лжёшь другим, это уже (относительно) исключение. — А надо сказать, что нежелание видеть то, что видишь, и таким, как видишь, — почти что главное условие для человека партии, в каком бы то ни было смысле; он непременно становится лжецом. Так, немецкая историография убеждена, что в Риме царил деспотизм, а германские племена принесли в мир принцип вольности, — так где же тут разница между убеждением и ложью? Стоит ли после этого удивляться тому, что все партии, в том числе и партия немецких историков, привычно произносят высокопарную мораль, — мораль ведь, можно сказать, и не умирает потому, что люди всевозможных партий всякий миг испытывают в ней потребность. — «Таково наше убеждение; его мы исповедуем пред всем миром, мы живём и умираем ради него — мы требуем, чтобы убеждения уважались!»… Такие речи я слышал даже от антисемитов. Совсем всё наоборот, господа! Антисемит не становится приличнее оттого, что лжёт согласно принципу… У жрецов в таких вещах более тонкий нюх, и они прекрасно понимают возражение, заключённое в понятии убеждения, то есть принципиальной — целенаправленной лживости. А потому они усвоили благоразумный приём иудеев и вместо «убеждения» говорят — «бог», «воля божья», «откровение господне». И Кант с его категорическим императивом шёл тем же путём — его разум сделался в этом отношении практическим. — Есть, мол, вопросы, где не человеку решать, в чём правда; самые высшие вопросы, самые высшие проблемы ценности недоступны человеческому разуму, они по ту сторону его… Постигать границы разума — вот настоящая философия… Для чего бог дал человеку откровение? Разве бог стал бы делать лишнее и ненужное? Человек и о себе самом не знает, что хорошо, что дурно, вот бог и научил его, в чём воля божья… Мораль: жрец не лжёт; в том, что говорит жрец, нет «истинного» и «неистинного», потому что в таких вещах невозможно лгать. Чтобы лгать, надо иметь возможность решить, что здесь истинно. А человек на это не способен, посему жрец — рупор господень. — Такой жреческий силлогизм свойствен не только иудаизму и христианству; и право на ложь, и аргумент с благоразумностью «откровения» — всё это неотъемлемо от типа жреца, всё равно — жреца ли décadence’а или жреца языческого (язычники — все те, кто говорит жизни Да, для кого «бог» — великое Да, сказанное жизни). — «Закон», «воля божья», «священная книга», «боговдохновенность», — сплошь обозначения условий, при которых достигает власти и удерживает свою власть жрец; такие понятия отыщутся в глубине любых жреческих устроений, любых жреческих или философско-жреческих систем господства. «Святая ложь» — она равно присуща Конфуцию, законам Ману, Мухаммеду, христианской церкви… Есть она и в Платоне. «Вот истина» — эти слова, где только они ни раздаются, означают одно: жрец лжёт…
