– Вот, – торжествующе сообщил режиссер, – ты
правильно про Дурова вспомнила! А чему нас учил этот гениальный дрессировщик?
Он обвел взглядом молчаливую аудиторию.
– Правильно, зверей следует поощрять, кормить вкусно и
действовать лаской! Хучик, Хучик, иди сюда, мой сладенький, хочешь сыру?
При виде «Эдама» мопс мигом становится очень послушен.
– Сидеть!
Хучик мигом устроился на жирненькой попке и преданно
заглянул в глаза Борису.
– Ага, – обрадовался режиссер, – ты продажен,
как все. Просто великолепно! Ну, начали.
Следующие полчаса мопс послушно воплощал в жизнь задумки
постановщика. Садился, вставал, лежал, ходил. Количество сыра уменьшалось,
когда содержимое тарелки ополовинилось, я осторожно предупредила Борю:
– Ты бы поосторожней с сыром-то!
– Почему, – отмахнулся режиссер, – не мешай!
– Хучу нельзя столько жирного, сыр – тяжелая еда для
собачьего желудка.
– Ерунда, – ответил Боря, – смотри, как ему
нравится!
Я вздохнула и легла на диван, дожидаясь эффекта. Он не
замедлил случиться буквально через секунду. Обожравшийся мопс икнул и лег на
ковер.
– Эй, Хуч, – недовольно заметил режиссер, –
ну, еще пару раз от окна до двери, и все!
Но мопсику явно было не по себе. У Хучика внутри организма
нет стоп-сигнала. При виде вкусной еды наш мальчишечка теряет контроль над
собой и начинает сметать все, что предлагают. Впрочем, желудок у Мопса умнее
головы, и, когда он наполняется под завязку, происходит процесс освобождения
органа.
– Хучик, вперед, – присел на корточки возле
собачки режиссер, – на, видишь, сыр!
– Не давай ему больше, – прошелестела я, – не
надо!
– Почему?
– Не надо!
– Глупости, – вскипел Борис и поднес к носу мопса
очередной ломтик, – ну, Хучик, действуй!
Мопс осоловело глянул на качающийся перед мордой сыр, икнул,
и все съеденное ранее оказалось на ботинках Бори.
– Это что такое! – взвизгнул постановщик.
– Пережеванный Хучем «Эдам», – мирно сообщила
я, – говорила же, не давай ему больше!
– Ладно, – бормотал Боря, глядя, как Ирка убирала
безобразие, – начнем сначала!
Я вспомнила, как плохо мне было после того, как я слопала
немереное количество геркулесовой каши, и решительно заявила:
– Все, с бедного Хуча хватит, он уже переполнился
искусством.
– Все, так все, – неожиданно покладисто согласился
режиссер. – Теперь займемся кошкой, вон той! – и он ткнул пальцем в
трехцветную Клеопатру.
Сначала выстроили мизансцену. В кресло посадили меня и
велели гладить Клепу. Я старательно выполняла все требования, но Борису
постоянно что-то не нравилось. То не так улыбаюсь, то слишком размахиваю
руками, то голова повернута не в ту сторону… Клеопатра вначале сидела тихо, но
потом ее тело напряглось, а из груди стало вырываться нервное урчание.
– Боже мой, – в очередной раз возмутился
режиссер, – ну неужели так трудно! Элементарщину прошу, дай сюда киску.
Он вырвал из моих рук Клеопатру.
– Не надо, – сказала я, – не трогай кошку!
Борис вздернул бровь:
– Почему?
– Она нервничает.
– Ой, не могу, – засмеялся постановщик, – ну
и пусть! И потом, ты ошибаешься, киска урчит.
Очевидно, у Бориса никогда не было кошек, потому что все,
кто держит дома это существо, знают: киски издают урчание не только в момент
удовольствия. Очень часто подобный звук вырывается из них на пике нервного
напряжения.
– Давай, – сердито заявил Боря, – смотри, как
надо!
Он плюхнулся в кресло. Кошка попыталась удрать, но режиссер
с силой прижал ее к себе.
– Ну уж нет, лежи!
Клепа забила хвостом.
– Отпусти ее, – дружески посоветовала я, –
она злится!
– Вовсе нет, хвостом виляет!
Я вздохнула, Борис ошибается, это собака вертит нижней
частью позвоночника от радости и дружелюбия, кошка же начинает дергать хвостом
от раздражения, и сейчас Боре мало не покажется.
– Вот так, – торжествующе объявил режиссер, –
голову налево, лапки направо, хвост вверх и аккуратно… Ой, что такое?
Я попыталась скрыть усмешку. Наша Клеопатра – необыкновенная
киска. Она появилась в доме раньше всех животных. Еще не было в помине Черри,
Банди, Снапа, Хуча и Жюли. Не взяли мы еще и Фифину, а, если сказать честно, не
собирались вообще никого брать. Но однажды, холодным декабрьским вечером, я,
тогда еще нищая преподавательница французского языка, брела домой после
очередного рабочего дня. Вернее, где-то около десяти вечера я вышла из квартиры
одного из своих учеников и наткнулась на крошечного котенка, лежащего на
ступеньках. Несчастное существо громко плакало, оно замерзло и хотело есть.
Думая, что кошечка невесть как выползла из соседней с моим учеником квартиры, я
позвонила в дверь. Высунулась тетка, за ней выплыл запах жирных щей, сваренных
на свинине, просто удар по организму, а не супчик.
– Надо-то чего? – спокойно поинтересовалась
она. – Или ищешь кого?
Шел 1987 год, и москвичи еще не успели стать тотально
подозрительными.
– Ваша кошечка?
Баба покачала головой и ткнула пальцем в потолок.
– У Райки квартиру жильцы снимали, с дитем. А сегодня
уехали, видать, надоел им котенок, вот и кинули.
– Что же делать? – растерянно спросила я.
– А ничего, – мотнула «химической» головой
баба, – на помойку снесть!
– Там мороз, замерзнет.
– Ну и хрен с ним, – ответила, зевая,
тетка, – кому он нужен!
– Может, себе оставите, смотрите, какой
хорошенький, – пробормотала я.
Бабища замахала руками.
– Да ты че? Ремонт только сделали! Обои обдерет, зассыт
все…
– Умрет ведь…
– Себе забирай, коли такая жалостливая, – буркнула
баба и захлопнула дверь.
