Наверняка командиру патруля в суматохе и в голову не пришло, что сведения с карты могут попасть в руки советских разведчиков.
– Слушай, – подал я голос, пытаясь поймать какую-то ускользающую мысль, – а ведь командир судна перед покиданием должен уничтожить все секретные сведения и секретоносители – как бумажные, так и технического характера: всякие магнитные запоминающие устройства, показания лагов и прочего. Тут случайно не может быть дезы, очень тщательно маскируемой и подкидываемой?
– Вряд ли, малой, – ответил Иванов, оторвавшись от перерисовывания и подсвечивая себе фонариком, – видно по планшету, что значки обновлялись с месяц назад, у них по наставлению вся система охраны и обороны островных гарнизонов и военно-морских баз меняет конфигурации раз в три месяца, этим значкам месяц – вот число стоит. Я приборы смотрел – ничего не обнулено, платы не вытащены, схемы не сожжены. Тут что-то другое. Видны следы паники, но к оборудованию и к картам никто не прикасался. Последнее показание машинного телеграфа с рубки – «полный ход». Надо быть абсолютным идиотом при таком курсе и такой волне на полных оборотах такие маневры совершать.
– Да я тоже об этом думал. Такое впечатление, что американцы убегали с катера как нашкодившие. Я вспоминаю, когда мы в первый раз за катером наблюдали, народу чуть побольше было.
– Да, есть нестыковка и не могу понять в чём.
– Я дальше досмотрю, – предложил я и после одобрительного кивка каптри побежал дальше, сопровождаемый матросом-водолазом, лучше меня ориентировавшимся во всяких бэчэ, рубках и каютах.
– Я в машинное по задаче капитана, – оповестил меня Мошарук, – здесь на средней палубе всего три кубрика: общая каюта – для отдыха и приёма пищи, напротив – пост радио и рядом капитанская.
– Давай, если что – свисти! – пусть идёт, тут в принципе досмотреть три кубрика и одного меня много. Главное, не прельститься какой-нибудь буржуазной хреновиной, чтобы не оставить следов своего пребывания. Первая на очереди общая каюта: входной люк купейного типа легко отъезжает в сторону, три двухъярусные койки, сбоку у переборки откидывающийся стол, ящики под термоса с пищей, титан. Над каждой шконкой семейные фотографии в рамочках, какие-то плакатики с красотками. На палубе валяются в беспорядке чашки, кружки, ложки, электрический кофейник. Ох ты, я опять чуть не пустил слюни. Из одного ящика на пол высыпалась всякая ерунда, а там в свете фонарика несколько красно-черных пакетиков с фотографией кофейного зерна и арабской вязью.
– Оа, кахва! – радостно буркнул я по-арабски и запрятал один пакетик под комбинезон. Вряд ли американцы будут считать чье-то личное имущество. От одного пакетика наш отряд не засветится, а особиста нашего здесь нет и никто мне мародёрство не припишет.
В кубрике радиста тесно: всё в каких-то перепутанных и на скорую руку порубленных проводах, приборы и станции безбожно покалечены. В углу валяется металлическая урна, из которой высыпался пепел. Стараясь не наступить на пепельные хлопья, я присел и посветил фонариком и даже потрогал урну. Вот радист в отличие от командира катера всё-таки выполнил все предписания и инструкции – сжёг журналы и шифры. Урна даже чуть-чуть тёплая. Всё непонятнее и загадочнее. В капитанской каюте безбожно воняло блевотиной, перегаром и алкоголем. На тесной шконке валялся человек. Я осторожно осветил его фонариком. Мужик лет тридцати пяти, черты лица ястребиные, словно вырубленные топором, лысый, в открытом рту в свете фонарика ярко блеснули белые фарфоровые зубы.
На форме на уровне груди бирка. «Лейтенант Виллис» – перевёл я. Староват он для лейтенанта. На животе лежит блестящий хромированный «дедушка Кольт». На откинутой столешнице здоровенная бутылка литров на пять на поворачивающемся станке «Red Label». Виски, наверное, их поганое. Опрокинутый стакан, бумажный квадратный пакет с нарисованным апельсином. Рассыпанные орешки, какие-то маленькие печеньки. И это закуска называется?! Сюда бы картошки варёной да селёдки с маринованным синим луком. Короче, это получается что? Это капитан катера просто упился вусмерть! Отсюда и стоит плясать, как от печки. У них, наверняка этот лейтенант всё держал в кулаке и никто не смел пикнуть в его сторону что-то. Вон какой бугаище, и морда зверская – на нашего актёра Тихонова чем-то похож. Когда он упился по непонятной причине и начал выкаблучиваться, морячки просто побоялись сказать что-то против. Вот и пошло-поехало – шторм, неадекватные команды. В результате – катер на скалах. Капитан пьян в стельку, ему на всё плевать. Вот экипаж помыкался, помыкался и решил эвакуироваться. К зверю командиру вряд ли кто сунулся. В мирной жизни вряд ли бы такое случилось, а тут что мы, что противник в одной ситуации – война всё спишет. Я про сумасбродства пьяных начальников на фронте понаслышался в санатории. То полк в атаку кидают без артиллерийской подготовки, то бомбардировщик в штопор, из которого выйти невозможно.
А вот она и причина на столе: фотография в рамке с чёрной косой полоской в уголке. Парень лет двадцати пяти, как две капли похож на лейтенанта. В форме морского пехотинца, держит фуражку под мышкой и белозубо скалится на фоне звёздно-полосатого флага. Вверху корявенькая надпись – «Брату Мэттью от крепкого орешка Брюса – Брат, мы покорим этот мир!». Фантазёр, однако, этот Брюс, как сказал бы Рыхтенкеу. Сложил где-то свою лысую голову на фронтах третьей мировой.
Ясно теперь всё с вами, товарищи американцы, разброд и шатание да культ личности лейтенанта в придачу.
И тут лежащий на шконке труп издал полустон-полухрип и привстал. У меня сердце чуть из груди не выскочило, я успел направить ствол АКМ-Са на оказавшегося живым капитана катера.
– Кто здесь? – с ужасом простонал американец и вылупился на меня. В темноте он мог видеть только абрис фигуры.
Я, держа лейтенанта на мушке, осветил фонариком лицо и брякнул первое пришедшее в голову:
– Я, брат!
Странное дело, находясь в напряжении от создавшейся ситуации, я, абсолютно не осознавая того, заговорил на английском намного лучше, чем было до этого и прекрасно понимал фразы лейтенанта-американца.
– Брюс, ты пришёл за мной? – с ужасом прошептал Виллис, безумными глазами уставившись на моё лицо, освещённое фонариком.
– Да, Мэтт, мне без тебя скучно, – продолжил я нелепую игру. Мысли неслись с безумной скоростью – пристрелить? выскочить из кубрика?
– Брюс, ты мечтал покорить океан, а утонул в луже под Кенигсбергом! Ты и говорить стал, как русский комми. Братишка, ты меня подвёл, – продолжал шептать в горячечном бреду американец, – ты ведь был крепкий орешек, рвался на войну, а погиб так нелепо.
– Мэттью, ты тоже погиб! Ты выбросил катер на скалы, твоя команда утопленники, они рядом со мной и они проклинают тебя, поставь их на место – ты же можешь!
– Эти ни к чему не годные черви без меня ни на что не способны, бесхребетные твари, брат, я скучаю, встречай меня, – пробормотал пьяный в стельку американец и, схватив свой хромированный кольт, засунул его себе в рот и выстрелил.
– И тут лейтенант Виллис пораскинул мозгами по переборке, – сказал я вслух, даже не успев как-то среагировать. Американский моряк прикончил сам себя. А ведь логично получается. Натворил дел и ствол в рот. С мёртвого спросу никакого.
