Или так же скрытно подобраться к ней.
Из таверны выскочил негритенок с пустой корзинкой, забежал в пристройку, и через несколько минут показался оттуда, бережно прижимая корзинку к груди.
— В сарае у них курятник, — сказал Шон Прайс. — Пацаненок собрал яйца. Ты поспеешь как раз к яичнице.
— Там и без меня едоков хватает. — Орлов переложил кольт из кобуры в карман плаща. — Человек шесть или семь.
— Хозяина тоже прими в расчет.
— Обычно хозяин не вмешивается в дела гостей.
— Ты не знаешь Родригесов. Таверну держит младший брат, Эстебан. Отсидел лет семь по разным делам. Сейчас, вроде, завязал, но старая дружба не ржавеет. Старший братишка, Педро, был знаменитым взломщиком. После отсидки вернулся в город, пьет не просыхая.
— Это у него останавливался Джерико? — припомнил Орлов.
— Вот именно. Так что следи за Родригесом. И помни про его дробовик под стойкой. Я буду в камышах с той стороны, где мусорная куча. Идем?
— Идем. Только не дыши мне в затылок, — попросил капитан. — Дай мне минуты три.
— Договорились.
«Знал бы ты, каких дел можно натворить за три минуты», — подумал Орлов.
Рейнджер знал.
— За три минуты можно перебить всех, кто там сидит, добить раненых, а потом доесть за ними яичницу, — сказал он. — Надеюсь, у тебя нет таких мыслей?
— Нет, — ответил Орлов. — Ненавижу яичницу.
— Шутки в сторону, Пол, — сказал Шон Прайс. — Давай сделаем все тихо. Мы не на войне.
* * *
Капитан Орлов оставил аппалузу возле курятника. Сюда, по его расчетам, не будут залетать пули, когда в таверне начнется стрельба.
Он держал руки в карманах плаща. Кольт в правой руке, «веблей» в левой. Дверь открыл, поддев ее носком сапога.
Внутри было накурено и темно, свет едва сочился сквозь узкое окошко сквозь слои табачного дыма.
Четверо сидели в углу за столом. Оружие лежало кучей на полу.
Еще двое болтали с хозяином таверны возле плиты.
Он сразу заметил краем глаза белую сорочку и едва удержался, чтобы не повернуться к ротмистру. Тот сам догадается, что делать.
— Тебе чего, амиго? — спросил трактирщик, прерывая беседу.
— Где тут у вас… — начал Орлов, медленно разворачиваясь в сторону ротмистра. — Где тут…
Ротмистра в таверне не было. В его белой шелковой сорочке с оторванными пуговицами щеголял коренастый лохматый мексиканец.
Капитан Орлов бесшумно спустил курки и вынул руки из карманов. Протирая ладони, словно пытаясь их согреть, он еще раз огляделся. Точно. Ротмистра Бурко здесь не было.
— Что ты ищешь? — спросили из-за стола.
Орлов сдвинул шляпу и почесал затылок.
— Где тут у вас хижина дяди Тома? — спросил он.
7
— Мы не на войне, — сказал Шон Прайс.
Он солгал, чтобы немного остудить пыл нового напарника. Война шла уже много лет, и конца ей не было видно. Однако знали об этом лишь те, кто был готов принять в ней участие. Такая уж это война.
«Я пойду на войну», — сказал отцу Шон Прайс. Он уже тогда был высоким, выше своего отца — однако тот глянул на него так, что Шон сразу почувствовал себя младенцем.
«Воевать любой дурак может. Уйти легко, — сказал отец, — вернуться труднее».
«Все идут на войну, — говорил ему Шон, — чем я хуже других?»
«Мне нет дела до всех», — отвечал отец.
«Мятежники напали на нас!»
«На меня никто не нападал».
«Ты хочешь, чтобы у нас в Иллинойсе заправляли южане?»
«Мы сами приехали в Иллинойс из Вирджинии. У нас тут почти все — бывшие южане. И ничего страшного пока не случилось».
На этом спор прекращался. Не мог же Шон сказать, что ему, двадцатилетнему здоровому парню, просто хочется носить красивую военную форму. Такую же красивую, в какую нарядился сын мельника — тот уже приезжал в свой первый отпуск. Они были друзьями, и обнялись, случайно встретившись на улице, но оба чувствовали, что теперь между ними что-то оборвалось. Сын мельника, в роскошном синем мундире, шел в салун, и старые охотники уважительно отодвигались, пропуская его на лучшее место у стойки. А Шон направлялся в лавку, чтобы купить немного муки. Мука и порох, вот и все, что он брал с собой на охоту. Все остальное давал ему лес. А завтра сын мельника будет шагать среди огня и дыма разрывов с огромным знаменем в руках. А Шон будет тянуть за собой лодку по мелководью, пробираясь в верховья реки, где живут бобры… И так — всю жизнь?
Он записался добровольцем в армию северян тайком от родных, прослышав о наборе в снайперскую бригаду. Шону казалось, что стать снайпером гораздо почетнее, чем быть простым пехотинцем. Но ему пришлось проделать долгий путь, прежде чем он взял в руки карабин и надел темно-зеленый мундир бригады полковника Бердана.
Для начала его поместили в казарму для новобранцев, где он услышал странные разговоры. Все его новые товарищи рассчитывали поскорее получить свои сто долларов, полагавшиеся добровольцу федеральной армии, и при первом же удобном случае бежать на свободу, отпраздновав досрочное окончание войны у старушки Лулу. Сто долларов были весьма приличной суммой, и ради них можно было рискнуть головой.
Для Шона стало открытием, что все эти «добровольцы» записались в федеральную армию исключительно ради денег. Многие из них проделывали такой трюк не один раз. Это было, к тому же, гораздо проще и безопаснее, чем заниматься их обычным ремеслом — воровством и разбоем. После недолгих формальностей и напутственных речей новобранцев, «горящих пламенем патриотизма и рвущихся в бой», перевели в учебный лагерь. Прошло два дня, а на третий день новобранец Шон Прайс проснулся в своей палатке в гордом одиночестве.
Немолодой сержант-немец рассвирепел и приказал Прайсу убираться ко всем чертям вслед за своими дружками. Прайс так и сделал. Молча собрался и ушел, а через два дня так же молча подвел к палатке сержанта Фридрикса троих дезертиров, связанных по-индейски: руки за спиной, между ног длинная жердь, соединяющая всех троих. Сержант удивился способностям молодого добровольца и оставил его в учебном лагере, а на рукаве Прайса появилась капральская нашивка.
Почти год капрал Прайс готовил пушечное мясо к бойне, время от времени отлучаясь, чтобы изловить очередную компанию дезертиров. Они всегда бежали одним и тем же путем, и он без особого труда ловил их в одном и том же месте — в притоне старой Лулу.
Пойманных дезертиров обычно распинали на багажном ящике фургона: грудью на верхнюю крышку, руки-ноги привязывались к колесам. В действующих частях несчастным, как правило, затыкали рот. Но в учебном лагере им было дозволено совершенно свободно вопить от нестерпимой боли, которая охватывала все тело уже через несколько минут. Эти душераздирающие звуки должны были воспитывать в новичках качества, присущие солдату: равнодушие к чужим страданиям и страх перед капралом…
