Решетников со вздохом поглядел на меня:
– Поедем другую смотреть?
– Зачем? – успокоила я хозяина. – Сама я тут жить не
собираюсь, а даме, для которой покупаю, так и надо за скверное поведение. Не
понравится – сама поменяет.
– Вот это будет трудно, – радостно признался Володя, – никто
сюда ехать не захочет, я эту квартирку год с рук сбыть не мог…
Словно боясь, что клиентка передумает, Решетников изо всех
сил погнал в контору оформлять документы. Часам к шести в сумочке у меня
оказался договор и ключи.
– Здорово, – ликовал Володя, – ловко управились, завтра
можете уезжать.
Но в моей голове неожиданно возникла мысль: «А мебель?»
Куда Нюся подевала столы, стулья и кровати из своей
квартирки? Может, продала вместе с жилплощадью? Знаю, так иногда делают,
покидая навсегда город, а Нюся собиралась жить в Москве… Впрочем, вдруг отдала
на хранение? Чтобы разрешить сомнения, я позвонила Зайке и попросила:
– Узнай осторожненько у Нюси, где она жила до замужества,
куда подевалась ее обстановка?
– Рада, что у тебя все благополучно, – ответила хитрая Зайка
и добавила: – Ну как Киев? Небось теплее, чем у нас?
– Какой Киев? – оторопела я, глядя через окно на улицу, по
которой пронизывающий декабрьский ветер гнал колкую поземку.
– Мама, наверное, пирог испекла, – продолжала Ольга, –
фирменный, с мясом.
Господи, совсем забыла, что сообщили домашним, будто я
отправляюсь к Зайкиной маме на день рождения. Слава богу, никто не помнит, что
Марина родилась в августе. А готовила она и впрямь чудесно. Ее пышная,
невероятно вкусная кулебяка оказалась бы сейчас очень кстати. Но обедать мне
пришлось в небольшом кафе блюдом, которое гордо именовалось «мясо
по-французски». Два жилистых кусочка, залитых кисловатой коричневой подливкой.
В тот момент, когда я безуспешно пыталась прожевать этот деликатес, зазвонил
телефон. Рискуя подавиться, я быстро проглотила неподатливую говядину.
– Мебель она продала вместе с квартирой, – шептала Зайка, –
оставила только кое-что на память. Ну, альбомы с фотографиями, несколько
картин, бабушкино пианино и свою спальню. С новыми хозяевами договорились так –
в двух комнатах они обустраиваются, а в третьей в течение двух месяцев могут
находиться Нюшины бебехи. Октябрьская улица, дом 2, квартира 1. Поняла?
Я посмотрела на уныло лежащий на большой тарелке волокнистый
ломтик. Жаль, что рядом нет Снапа или Банди – вот кто моментально расправился
бы с «деликатесом». Поеду на Октябрьскую, потолкую с людьми, но, думаю, и
пианино, и спальня, и картины давным-давно перекочевали в другие руки. Если
припомнить, как бедную Нюсю выставили из квартиры, то скорее всего мебель новые
жильцы беречь не стали.
Отметив, что в душе вновь начинает шевелиться жалость к
обманутой дурочке, я поехала искать Октябрьскую улицу.
Мне не пришлось пускаться в далекое путешествие. Нужная
магистраль пролегала неподалеку. Контора Решетникова располагалась именно на
этой улице, и я побрела в нужном направлении, чувствуя, как мороз подбирается к
носу.
Дом 2 оказался обычной блочной башней. Такие строили по всей
России. Двенадцать этажей, один подъезд и замусоренный до последней степени
вестибюль. После свежего морозного воздуха мне показалось, что я задыхаюсь.
В нос ударил едкий аромат чего-то тошнотворного. Проскочив
мимо лифта на лестничную клетку, я обнаружила шесть одинаково грязных дверей.
Цифра 1 была намалевана мелом. Поискав глазами звонок и обнаружив только два
свободно свисающих проводка, я стала колотить в дверь ногой. С той стороны
послышалось покашливание, и на пороге возник глубокий старик. Не дай бог дожить
до таких лет! Маленькую головку покрывала растительность, похожая на цыплячий
пух, глубокие морщины бороздами спускались по щекам к шее, глаза сидели так
глубоко, что в первый момент показалось, будто в черепе зияют пустые глазницы.
– Чем могу служить?
– Квартиру продаете? – сказала я неожиданно первое, что
пришло в голову.
Наверное, дедуля в глубоком маразме, говорить следует с
кем-нибудь из домочадцев, вот только дома ли они…
Мафусаил уставился на меня блеклыми глазками и неожиданно
заявил:
– Jamaiz de la vie
[1].
Я чуть не свалилась от неожиданности и в растерянности
спросила:
– Pourquоi?
[2]
– Вы говорите по-французски? – восхитился дедуля. – Входите,
мой ангел, потолкуем.
Я втиснулась в узенькую прихожую. Места тут не было
никакого. Слева – вешалка с большим овчинным тулупом, справа – холодильник.
– Раздевайтесь, душечка, – суетился хозяин, – небось
продрогли, бедняжечка. Сейчас чайку глотнем с шанежками. У меня правнучка –
мастерица печь.
Почти сдернув с меня шубку, дедуля неожиданно крепкой рукой
поволок незваную гостью в комнату. Небольшое помещение было почти полностью
забито книжными полками. Собрания сочинений Золя, Бальзака, Виктора Гюго,
Анатоля Франса – все на французском языке. На обеденном столе лежал томик
«Сокровища поэзии». Усаживаясь, я тихонько пробормотала:
Под мостом Мирабо
Тихо Сена течет
И уносит нашу любовь…
– Ну надо же, – подпрыгнул на месте хозяин, – я тоже обожаю
Аполлинера. Великий поэт!
Пока хозяин готовил чай и разогревал на сливочном масле
круглые пирожки с мясом, оказавшиеся и впрямь волшебно вкусными, мы обсуждали
поэзию начала двадцатого века. Отхлебнув абсолютно черную жидкость, дедуля с
чувством произнес:
– С удовольствием поставил бы вам «отлично». Можете спросить
у студентов, меня не так легко расколоть на пятерки. Кстати, у вас прекрасное
произношение, с трудом верится, что говорит не коренная парижанка.
Это точно. Языком я владею в совершенстве. В первые годы
жизни в Париже меня принимали когда за немку, когда за голландку, и все из-за
слишком твердого «л». Позднее уже никто не сомневался, что я родилась во
Франции. Но дедушке знать мою историю незачем, поэтому я ответила:
– Здесь нет моей особой заслуги, просто попались замечательные
преподаватели.
– Большая редкость в наше время, – покачал головой дедуля и
церемонно представился: – Андрей Франсуазович Витепаш, профессор университета.
