— Что они здесь кубыть и правда, что ни день все шампунем натирают, ли как? Сидишь, однако, будто в музее, плюнуть страшно, — недовольно проворчал плотный молодой парень, удобно откидываясь в плетеном кресле. — Черти нерусские!
— Может и натирают, с них станется, — пожал плечами его сосед, поднося ко рту миниатюрную кофейную чашечку, смотревшуюся в его лапище игрушкой из кукольного сервиза. — Вот видал, хороший кофе делать умеют. И вкус, и аромат, все на высшем уровне! Но какой дебил придумал его в такие бздюльки разливать? Тут же на полглотка. Одно слово капиталисты! Эх, и насовали бы мы им, если бы взаправду третья мировая началась! Как считаешь, командир?
Большеголовый, бритый налысо человек лет тридцати поднял на говорившего задумчивый взгляд и, будто выныривая из неимоверной глубины тяжких давящих мыслей на залитую солнцем террасу у мирно катящей под гранитными берегами свои воды Сены, тряхнул головой.
— А третья мировая вовсю идет, Бал… Вот только пока не мы им, а они нам суют по самое не могу… А мы только юшку по мордасам размазываем…
— Да ладно тебе, командир, они то тут причем… Здесь-то народишко хлипкий, что они нам…
— Да вот то самое… — невесело вздохнул названный командиром. — Что они вон спокойно у себя дома по улицам ходят, а мы в ихний Париж бежим по чужим документам, чтобы в тюрягу на Родине не сесть до конца жизни. А за что?
— Понятно за что, — прогудел плотный. — Президенту нельзя, чтобы чичики обижались. Ежели нас не посадить, это как плевок им в рожу будет. А они, однако, и так не слишком-то хотят с нами в мире жить. Так что посадить кого-нибудь надобно в обязаловку. Не нас, так кого-нибудь из больших звезд со штаба. Но с большими звездами оно очень дорого может обойтись. А мы что — рабочая скотинка! Чтоб на нас не отыграться, не жалко!
— Нет, Коготь, это ты брось! Хватит под их козлиные действия моральную базу подводить! — загорячился Бал. — Что это в первый раз что ли? А то при Сталине басмачей не было и всяческих восстаний? Было и еще как! Да и потом тоже, хоть и застой, но разного дерьма хватало. Особенно на Кавказе. И что? Когда и кто это вояк своих сдавал чтобы не дай Бог черножопые ублюдки не обиделись? Было такое? Не было! Потому что власть была твердая! Попробуй рыпнись, моментом накуканят! А сейчас что? Только и знаем, что разным уродам в жопу заглядывать! Мировое сообщество! Гуманитарные и правозащитные организации! Гуманизм! Гнилье, блин! Не знают уже перед кем еще раком встать! Уроды!
— Вот это и есть третья мировая, Бал, — тихо выдохнул третий мужчина. — Просто идет она не привычными методами и без четкой линии фронта. В этой войне воюют деньги, продажные чиновники, скурвившиеся политики, хитрые кукловоды из западных спецслужб, мнящие, что они контролируют исламских боевиков в Чечне. Вот поэтому, мы здесь, потому мы вынуждены бежать из своей страны. Вот только правильные слова говорили в свое время, еще при Советском Союзе, победителей в третьей мировой не будет. Они доиграются, помяни мои слова, доиграются… Это сейчас они думают, что исламский мир служит их целям, делает за них грязную работу, ослабляет их потенциальных врагов, довершая развал великой державы… Скоро они поймут, но будет поздно… С востока идет угроза всей цивилизации, они плодятся и размножаются, богатеют на проданной нефти и постепенно разворачивают экспансию, приходят в наши города и закрепляются там, как у себя дома. Если так дальше пойдет, то скоро все мы будем жить в одном большом исламском халифате в котором не будет места ни для русских, ни для американцев, ни для немцев с французами…
— Ладно, бог с ним, мы-то уже всяко вне игры, отплясали свое, однако, — прогудел Коготь, одним глотком опустошая свою чашку с кофе.
— Как знать, может быть наоборот, наша игра только начинается, — задумчиво произнес командир. — Ладно, доедайте, допивайте, да двинемся, пожалуй.
— Страшновато, как-то все же, — поежился Бал. — А вдруг не возьмут?
— Возьмут! — улыбнулся Коготь. — Я читал, они русских и немцев берут без экзаменов, за одну только национальность. Немцев, потому что они педантичные и дисциплинированные, ну и вообще лучшие солдаты в мире, а русских, потому что безбашенные и неприхотливые.
— А как быть с русскими немцами? — улыбнулся командир.
— Ну тебе, командир, прямая дорога сразу в капралы! Прикинь, как звучит, капрал Моргенштейн! Совсем не как капитан Моргенштейн, конечно, но ничего, глядишь, опять до офицерских погон дослужишься!
— Тише ты, остолоп! Не называй имен!
— Да брось, командир, уже по барабану, через несколько часов мы будем легионерами, а там, говорят, можно назваться любым именем, выбрать любую национальность, такие документы и выдадут. Я, к примеру, назовусь греком, Папой Христозопуло! Класс?
— Сиди уж, грек, — рассмеялся Бал. — В легион еще попасть надо, а ты уже размечтался.
— И ничего не размечтался! Неужели российский спецназ да еще с боевым опытом не оторвут с руками какие-то там паршивые легионеры. Да, мужики, прикиньте, у них если десять лет отслужил, то получаешь французское гражданство и пенсию. Эх! Да я на дембель уйду еще раньше, чем в России. А уж пенсия-то будет не сравнить! Не жизнь — малина!
— Точно! Особенно, если учесть, что на Родине, тебе до пенсии не дослуживать светило, а досиживать. Интересно, как там, Поплавок? Он то и вовсе ни за что попал… — пристально изучая остатки кофе на стенках чашки, произнес Бал.
— Ладно, хватит бакланить, — оборвал его командир. — Пошли, нечего время тянуть, раз решили.
Трое крепко сбитых мужчин двигавшихся с одинаковой кошачьей пластикой вышли из летнего кафе на берегу Сены и, перейдя улицу, оказались перед массивной деревянной дверью старинного двухэтажного особняка. «Вербовочный пункт Французского Иностранного Легиона» гласила скромная бронзовая табличка над дверью.
Судья, наконец, перестал бубнить и сделал хорошо рассчитанную драматическую паузу, затаили дыхание набившиеся в зал репортеры, потерянно опустил голову к столу адвокат, отвернулся, пряча глаза прокурор. Поплавский непроизвольно закусил губу и до боли сжал кулаки в ожидании.
— На основании изложенного и руководствуясь ст. ст. 343, 348 и п. 2 ст. 350 УПК РФ, суд приговорил…
Снова томительная пауза, слышно как отчаянно бьется об оконное стекло, глупая пойманная в прозрачный плен муха. Поплавский на какой-то миг ощутил себя вот такой же попавшейся в стеклянный лабиринт мухой, кругом холодное стекло, о которое разбивается все: честь, разум, войсковое товарищество… Все всё видят, все понимают, сочувствуют, но лишь бессильно пожимают плечами, ничего нельзя сделать, ничего, стеклянный плен. Мучительно, до судорог в мышцах захотелось одним рывком сильного тренированного тела выпрыгнуть, сквозь незапертую калитку в решетке, коротким быстрым ударом свалить с ног мальчишку-конвоира, еще в два движения отправить в нокаут стоящих рядом ментов и бежать. Сначала вдоль по гулкому коридору, которым его вели сюда, потом в просторный вестибюль, перепрыгнуть через карикатурную, не могущую служить преградой вертушку и дальше, дальше, пока хватит сил, пока не откажутся перегонять пьянящий весенний воздух измученные легкие, туда, где не найдут, куда не долетит громовой голос судьи.
