Когда бойкая украинка выкатывала из вагона на станции
«Аэропорт» инвалидную коляску, Надюша попросила пить. Девушка равнодушно
ответила: «Сейчас приедем, и попьешь». Следовательно, они живут где-то
недалеко, и начинать плясать надо именно от этой станции.
Около часа дня я уже стояла возле небольшого эскалатора.
Наряд был продуман до мельчайших деталей.
Пришлось заехать в подвал, где расположился магазин
«Секонд-хенд», и основательно порыться в мешках со старыми шмотками. В
результате «раскопок» приобрела непонятное серо-буро-малиновое платье, не
прикрывающее колени. Сверху накинула коричневый жилет, с утра похолодало, и он
был очень кстати. На ноги натянула гольфы, так чтобы между юбкой и резинками
мелькала полоска голой кожи, ступни украсились китайскими матерчатыми
тапочками. Вчера от души вымазала их глиной, и к утру, высохнув, новые баретки
приобрели замечательный омерзительный вид. Подходящей сумки в подвальчике не
нашлось, поэтому в руки пришлось взять пакетик из супермаркета «Рамстор».
Лицо покрыла темным тональным кремом и навела карандашом для
бровей жуткие синяки под глазами.
Теперь следовало подумать, что написать на табличке.
Отвергнув из суеверия надписи типа «Собираю на похороны дочери» или «Помогите
на протез для сына», я решительно нацарапала: «Умер муж, не могу оплатить
гроб». В конце концов, супруга у меня нет и не предвидится, так что не навлеку
ни на кого несчастье.
Придав лицу подходящее моменту кисло-траурное выражение,
заняла позицию и приготовилась ждать.
Подавали мало и неохотно, больше советовали.
«Шла бы работать», – предложила одна женщина.
«Стыдно, молодая, а просит», – сообщила другая.
«Развелось вас, тунеядцев», – заявила третья.
Мужчины проходили молча, иногда швыряя в пакет желтые и
белые монетки. Около двух часов напротив устроилась пожилая монашка, толстая,
неповоротливая и одышливая. Дышала она с присвистом, похоже, у бедняги астма. В
руках у старушки громоздился большой черный ящик, запечатанный огромной красной
сургучной печатью. На передней стенке фотография каких-то развалин и листочек:
«На восстановление храма Святой Троицы в селе Лыково». Старуха расстелила на
полу газету, кряхтя, встала на колени и принялась отбивать земные поклоны,
приговаривая:
– Господь с вами, люди добрые, подайте, сколько
сможете, на благородное дело ради праздника.
Теперь все проходили мимо меня молча, но и милостыню не
подавали, зато в ящик монашки дождем посыпалось подаяние…
И тут появился мальчишка, щуплый, с неприятным, тухлым
каким-то взглядом. Оглядев нас с бабкой, он решительно подошел к старухе и, изо
всех сил пнув ящик, осведомился:
– Кто тебе разрешил тут промышлять?
Бабулька что-то прошептала, но парень сильно толкнул ее и
заорал:
– Тут я хозяин, а не Федор, моя территория, поняла,
лабуда убогая!
Монашка попробовала встать, но пацан пихнул ее еще раз
именно в тот момент, когда бабушка начала подниматься с колен. Женщина упала,
юноша принялся пинать ее ногами. Прохожие текли равнодушно мимо, словно на их
глазах избивали не монашку, а кошку. Впрочем, наверное, негодяй, бьющий
животное, вызвал бы больше эмоций. Но я терпеть не могу, когда мучают
безответных, поэтому подбежала и спросила:
– Ты что делаешь, подонок?
Мальчишка сдул со вспотевшего лобика жидкую прядку волос –
умаялся сердешный, избивая бабушку, – и процедил:
– Не лезь, с тобой потом разбираться стану!
А вот это он зря, иногда во мне тоже просыпается зверь. К
тому же мальчонка такой хлипкий, соплей перешибить можно. Ну какой из него хозяин,
так, мелочь, «шестерка»… Поругаешься с таким, глядишь, и настоящие мэтры
подвалят.
Я подняла ногу и от души пнула крысенка под коленки. Не
ожидавший нападения «хозяин» потерял равновесие и врезался лобиком в стену. Не
удержавшись на комариных ножках, бандитик упал на колени. Я незамедлительно
ухватила его за сальные, воняющие прогорклым маслом кудри и несколько раз
стукнула прыщавым личиком об стену. Из носа «авторитета» потекла кровь, и он
рухнул на грязный пол. Я перевела дух. Что ж, посеявший ветер пожнет бурю!
Стану ждать теперь, когда явится «крыша» мальца и захочет со мной разобраться.
Есть у меня для них парочка весомых аргументов.
Монашка, наконец распутав бескрайние юбки, ловко вскочила на
ноги.
– Пойдем, – сказала она, хватая ящик, –
делаем ноги по-быстрому….
– Зачем? – попробовала сопротивляться я.
– Затем, – сообщила старушка, – бежим скорей,
а то костей не соберем, сейчас прибегут, отметелят, мало не покажется.
И она, крепко вцепившись в меня совсем не старушечьей
хваткой, поволокла к выходу. На бегу я оглянулась. Крысеныш медленно, болтая
головой из стороны в сторону, пытался встать на разъезжающиеся лапки.
Монашка споро тащила меня сначала через подземный переход,
потом вдоль Ленинградского проспекта, следом на троллейбус. Перевели дух мы
только на Волоколамском шоссе во дворе большого серо-розового дома, явно
постройки тридцатых годов. Поднялись на третий этаж, бабулька, порывшись где-то
за поясом, вытащила ключ и отперла огромную обшарпанную дверь.
– Давай, – она впихнула меня внутрь темного
коридора, – располагайся в комнате, я сейчас.
И, щелкнув выключателем, исчезла за поворотом километрового
коридора. Я огляделась. Стою в центре довольно просторного и хорошо
обставленного холла. Чешская трехрожковая люстра с неэкономными стоваттными лампочками
освещает стеллажи, забитые книгами, и коричневый палас. Справа виднеются две
двери. Я толкнула одну и оказалась в большой квадратной комнате с эркером. Все
здесь говорило об устойчивом достатке хозяев. Старая, но хорошо сохранившаяся
«стенка», новая велюровая мягкая мебель непрактичного цвета топленого молока. В
углу огромный телевизор «Филипс», видеомагнитофон и гора кассет. В центре стола
вазочка с крекерами.
– Кофе будешь? – раздался за спиной звонкий голос.
Я обернулась. В комнату вошла худенькая девушка лет
девятнадцати, с лицом, намазанным кремом. Удивленная столь фамильярным
обращением юного существа, я кивнула.
– Тогда двигай, – велела девчонка, и мы пошли по
коридору. Квартира казалась необъятной, на каждом шагу открывались все новые и
новые помещения. Наконец добрались до кухни. Девица вытащила кофе, да не
какой-нибудь, а «Кап Коломбо» по двести рублей за банку и пачку «Парламента».
– Хочешь?
– Спасибо, – вежливо сказала я, – курю только
«Голуаз», от остальных кашляю…
