Тогда, в 80-ые, после исчезновения Гарринчи, жизнь разделила их, и развела по разным становищам. И нетрудно догадаться, по каким именно. Иван Антонович вошел, и с энергией, в демократические ряды. Одно время подвизался в структурах «Мемориала», и имел на это моральное право. Родители его погибли в лагерях и залегли на страшных заметеленных магаданских кладбищах, откуда их было не добыть при всех возможностях современной науки. Литературное его положение было несколько двусмысленным. Его заковыристые тексты печатали в либеральных изданиях, но было не до конца ясно — за талант или за позицию. Он старался не отравлять свое существование размышлениями на эту тему. Женился. Сначала казалось, что очень удачно. На довольно известной актрисе. Ему перепадала довольно хлебная телевизионная работа. И опять было непонятно, то ли потому, что ловко крутит своим ироническим пером, то ли потому, что договаривается жена. Пройдя через тихий ужас развода, Иван Антонович вспомнил, что он Крафт, и принял предложение немецкого правительства о воссоединении с родиной предков. Выступления, лекции, с учетом моды на все русское, это в начале 90-х неплохо кормило. В конце 90-ых кормило уже хуже, но, обжившись в новой обстановке, Иван Антонович умел отыскать все новые источники пропитания. Никто особенно не интересовался его сочинениями, но само звание демократического русского публициста, все же можно было конвертировать в какую-то материальную пользу. Наконец настал момент, когда грянула Плерома. Самым неприятным при обретении себя в Новом Свете оказалось открытие, что в этом своем звании, то есть русского литератора, он востребован только в одном месте на планете, в давно им душевно брошенном городке Калинове. Нет, он мог бы оставаться в Дюссельдорфе, но в совершенно несообразном качестве. Иваном Антоновичем Крафтом — литератором он мог быть только в средней полосе России. Дополнительным ударом для немецкого выходца было открытие того Факта, что отныне ему придется делить поле своего заработка со знакомым, но чужим и неприятным теперь человеком Бандалетовым.
Тихона Савельевича новая судьба тоже стронула с насиненного в прошлой жизни места. И бросила обратно в Козловск. Как будто власть над судьбами получила неза мысловатая поговорка — где родился, там и пригодился между тем, в перестроечной Москве Бандалетов устроился отлично. От производственных повестей советского времени он перешел к изготовлению мощных романов из жизни дохристианской Руси, и преуспел. «Волколак на заре», «Дети волколака», «Не умывайся волчьей кровью». Тиражи, жены, дети. Тихон Савельевич толстел, лысел, писал, и вдруг, бац, Новый свет. И выяснилось, что его спорое текстогонство, не считается теперь полезной деятельностью. За нее не ориентируют во времени. Надо искать работу. Вступать в поисковую группу в какой-нибудь архив, изучать заумную электронику, забираться с некрофоном в курган, или склеп, а не хочешь — тупо лопай чай с сушками, не зная ни часа, ни дня, ни месяца. И тут оказалось, что его специфическим навыкам есть применение в родном старом Козловске. В межрайонном Лазарете предусмотрено местечко. Неприятность только в том, что соседнее уже занимает этот худой гаденыш Ваня Крафт.
Все сложное, разветвленное семейство объединилось на новой «фазенде», наварило варенья, нашило сарафанов, в память о прежних занятиях хозяина дома. Стали жить. Лазарет довольно регулярно снабжал заказами. Иногда даже для работы на пару, как в этом случае с делом Вадима Баркова. Как правило, это был стандартный «оживляж», когда связанные историей воскрешаемой личности разнокалиберные письменные документы приводятся как бы к одному смысловому и образному знаменателю. Это очень облегчает работу воскрес-бригад Лазарета, способствует ускорению процесса самоидентификации воскрешаемого. Как говорят, «делает личность четче». Это на первых этапах освоения метода воскресители работали бездумно, «гнали вал», чем больше поднятых из могильной пыли тел, тем лучше! Победа над миром тлена и распада! Это привело ко многим негативным моментам. Со временем волна безответственного энтузиазма улеглась, и был принят закон, чтобы воскрешались только те люди, которых можно сразу же наделить полноценной индивидуальностью.
Работа Ивана Антоновича и Тихона Савельевича была особенно востребована в тех случаях, когда количество собранной «бумаги» ничтожно. Скажем, полписьма, пара квитанций, расписанная рукой претендента на новую жизнь «пуля», подчеркивания и пометки в чужом тексте. Совершенно не было нужды в ней, когда от человека оставалось достаточно письменных автографов, допустим целая папка доносов или собрание сочинений. Говорят, что Маркс уже через какие-нибудь сутки после выезда из некрокамеры был свеж, как огурчик с грядки, хохотал, Шутил, интересовался судьбами мирового капитала, и это в те времена, почти исторические, когда аппаратура была Далека от идеала.
Да, работа была, но это не слишком радовало бывших Друзей. Обижало, что работа эта была для них только здесь, в Калинове и Козловске. Только здесь они признавались достаточными авторами. А ведь в столицах в это время воскрешались личности совсем другого уровня. И Иван Грозный, и Чайковский, и Распутин. На работы в этих проектах были выбраны совсем другие перья, и приходилось с этим мириться. Давая заработок, Лазарет одновременно и определял истинный уровень работника Тихон Савельевич старался показать, что это его не уязвляет. Говаривал, что, мол, и Чехову с Горьким надо кормиться. Это была глупая отговорка, ему было отлично известно, что гении заслуживают свое довольствие другим совсем другим трудом. И они с немилым соседом провинциальны не по отношению к классикам, а скорей всего по отношению к каким-то, может быть, даже своим прежним, московским знакомым по той же несчастной «Радуге», по затхлым «домам творчества». В Союзе Писателей было десять тысяч человек, и нужды Нового Света теперь равномерно распределили их по поверхности России. И Москва досталась урожденным москвичам. Поразительно, но проблема прописки устояла даже перед самою смертью.
Сепаратно, ни в коем случае не сообщая об этом соседу, они совершали попытки зацепиться за столичный заказ, но всякий раз с убийственной вежливостью были препровождаемы в свое районное состояние. Вот эта ненужность нигде больше и примиряла их до некоторой степени друг с другом. Тот факт, что твой визави неудачлив так же, как ты, немного его очеловечивает.
Была и еще одна тайная нить, накрепко их связавшая — Гарринча. Они мельком поговорили о нем при первой и второй встречах, да, мол, способный был парень, но шальной. А то, что он до сих пор не воскрешен, объясняется тем, что не найдено тело. И он ушел в подтекст их вянущего общения. Каждый сам, своим иждивением повел тайную кампанию по разысканию следов третьего друга. Довольно регулярно то Крафт, то Бандалетов убывали в поисковые путешествия, руководимые слабой, но страстной надеждой напасть на какие-то материальные следы «радости народа». На эти порывы тратились все почасовые запасы. На Тихоне Савельевиче была немалая семья, поэтому он был в этом отношении менее свободен. Одинокий, несчастный Крафт так и носился от Бирюлево до Чусовой с неизменным неуспехом.
Для чего он им был нужен? Во-первых, они, конечно, его любили, каждый по-своему, но искренне. Во-вторых, они на него надеялись. В том смысле, что такой талант, и, главное, коренной москвич, несомненно, будет востребован в столице и в столичных делах. А где он, там и я, думал каждый. Почему они искали его по отдельности? Конечно, они понимали, кто бы ни нашел Гарринчу, со временем должен будет им поделиться с соседом. Вместе с тем, было понятно, что победитель в этой гонке может рассчитывать на особый статус при фигуре воскрешенного таланта. Именно ему достанется работа по «оживляжу», а, стало быть, и возможность чуть-чуть подпрограммировать его под свой угол зрения. Разумеется, они понимали, что возможности тут минимальные, особой отсебятины контрольная программа не позволит, но несколько важных зерен заронить есть возможность.
