Нина Ивановна была осведомлена о том, что ребенок четы Мозгалевых учится за границей, но для нее было новостью, что между сыном и отцом пролегло не только расстояние, но и злое недоразумение. Если не сказать решительнее. У Нины Ивановны тоже был сын, и он тоже в настоящий момент был вне дома, так что она, как никто другой, понимала родительскую горечь разлуки. Впрочем, шеф был человеком экстравагантным, можно было себе представить, как от него натерпелись близкие, хотя бы в последнее время. Одна эта официантка чего стоила. Не только Светлане Владимировне, но даже и ей, простой горничной. Так что, понимая Дира Сергеевича, Нина Ивановна не переставала его осуждать. А пьяный бред его — в силу той же экстравагантности — не более чем бред, набор пьяных слов, никак не связанных с реальным положением трезвых дел.
— Я останусь здесь! — вдруг внятно объявил «наследник» посреди потока своего словесного поноса.
— Сейчас приготовлю ваш номер.
— Я останусь здесь и не поеду домой.
— Да–да, я поняла.
— Но я не пойду в свой, в «наш» номер. Меня вырвет!
— Но как же быть, второй отдельный люкс занят, есть только обычные спальни в крыле для обслуживающего персонала.
— Я не обслуживающий персонал.
— Разумеется, еще бы, Дир Сергеевич, я попробую поговорить насчет люкса, хотя уже поздно…
— Нет, — сказал «наследник», стеклянно глядя на горничную, — я буду спать у тебя.
— Как у меня?
— Объяснил же, дуре: не могу я в тот номер. В «ту» постель — это значит в твою. Отведи.
Перемещение тела состоялось. Дир Сергеевич уснул уже в процессе падения на подушку и замер: нос в одну сторону, галстук в другую. Чувства Нины Ивановны вообще не могли выбрать никакого направления, все клубилось у нее в голове. Она не знала, что ей думать и что делать. Неприятный, но богатый мужчина вдруг сваливается прямо в ее кровать. Прямо в кровать, но в невменяемом состоянии. Она, конечно, всего лишь горничная здесь, но отлично знает, что нравится мужчинам в свои ухоженные, строгие тридцать восемь. А кто его знает, а вдруг и сам «наследник» задумался о чем–то подобном. Жена — обрюзгшее прошлое с претензиями, любовница — безмозглая зоологическая молодость. А тут вспоминается вариант номер три. Умница, моральная чистюля, хорошистка по внешности. А английского мальчика — усыновим! Будет два мальчика в семье.
Конечно, Нина Ивановна тут же попыталась вылить ушат трезвости на свой песочный замок. Во–первых, сам Дир Сергеевич, если брать его как мужской экземпляр, до такой степени не подарок, хоть с бородкой, хоть без нее, хоть в запое, хоть в повседневной своей неврастении. Потом, он не сказал все же ничего настолько определенного, чтобы так воспарять в помыслах. Подождем мудрого утра. Что делать с телом? На какие действия дает право факт его нахождения в ее постели? Наверно, можно снять с него плащ и пиджак. Разумеется, туфли. Туфли, но не носки. Кстати, ноги у него пахнут отвратительно. Надо бы снять галстук, расстегнуть ворот рубахи, как бы не задохнулся, но для этого придется совершать слишком ответственные прикосновения к шейно–головной части лежащего. Нина Ивановна заставила себя это сделать. Нехорошо, чтобы человек, пусть даже и пьяный, так мучился. В конце концов, она ему не жена, чтобы мстить за появление на бровях.
Кажется, все. Она открыла форточку и набросила на полураздетое тело покрывало. И отправилась в проклятый люкс.
А утро одарило матерым снегопадом. И автомобильным сигналом у ворот. Он был какой–то странный, как будто тяжелые хлопья налипали на звук во время его распространения. Из снегопада появился мрачный Рыбак. Потребовал себе яичницу и сто граммов горилки. О цели визита заявить не захотел. Нина Ивановна с некоторым вызовом сообщила, где и в каком состоянии находится Дир Сергеевич, она и хотела, и не хотела, чтобы о ней что–нибудь такое подумали. Роман Миронович пожелал взглянуть: «Может, уже проснулся?» Заглянули в цокольный этаж. Нина Ивановна открыла дверь. Роман Миронович спросил почти сразу, как увидел лежащего шефа:
— Что это с ним?
Дир Сергеевич лежал на спине, содрогаясь и пульсируя всей верхней частью тела, по очереди хватаясь вялыми ладонями за грудину.
Они бросились к нему.
— Переворачивай! — скомандовал Рыбак. — Воды, нашатыря!
Вскоре у постели «наследника» уже собралась целая толпа обслуги.
Роман Миронович помылся и сел за стол. Происшествие не отбило у него аппетита.
— Еще две минуты, и мы бы его хоронили! — подытожил он, ни к кому не обращаясь, хотя напротив него за столом сидел Валерий Игоревич Бурда.
За пару дней до этого его выставили из дому, куда он явился с непреднамеренным, но крайне подозрительным своим загаром и совершенно невразумительными объяснениями по поводу своего многодневного отсутствия. Оказывается, семью никто так толком ни о чем не предупредил. Коллеги! Податься было некуда, и он подался в «Сосновку». Чувствовал он себя настолько несчастным, что даже не испытывал никакой неуютности в присутствии Романа Мироновича, у которого должно было скопиться немало вопросов по поводу его, Бурды, поведения. Рыбак просто мрачно ел. Много, с каким–то озлобленным аппетитом. Выпил больше чем полбутылки водки, но это абсолютно никак не сказывалось на его отношении к миру и к Бурде. Он только поинтересовался, как там шеф. Желудок ему промыли, самого обмыли, переодели, даже особого похмелья не наблюдалось. Выпил две таблетки фенозепама, смотрит в потолок. Рыбак налил себе еще водки. Выпил, сжевал огромный соленый груздь и сказал:
— Пойду.
— Куда? — спросил зачем–то Валерий Игоревич.
— Пусть делают со мной что хотят, только я все ж таки не садист.
— Да?! — опять некстати удивился менеджер — получалось, что он всю жизнь считал Романа Мироновича именно садистом.
Но тот не заметил двусмысленности. Слишком сильное чувство терзало крупную фигуру охранника.
Младший Мозгалев лежал все там же, в комнате Нины Ивановны, он и в трезвом виде подтвердил свое нежелание вернуться на место своего короткого, болезненного счастья. Глаза у него были полузакрыты. Из–под налитых приятной тяжестью век он увидел фигуру в дверном проеме.
— Это ты? — Он не знал, у кого он это спрашивает, и ему было все равно.
— У меня письмо.
— Мне?
— Получается, что да.
— Зачем мне письмо?
Решимость Романа Мироновича, собранная невероятным усилием, здесь опешилась. К подобным вопросам он не был готов.
— Не знаю, просто письмо.
— От кого?
— От одной старушки.
— Ты же видишь, что я ничего не вижу. Как я буду читать?
Роман Миронович растерянно молчал.
— Может, ты сам мне прочтешь? Садись на стул тут рядом и читай.
Рыбак остолбенел: одно дело — вручить, сунуть, всучить, подбросить отвратительное письмецо и совсем другое — стать исполнителем главной роли в мерзком спектакле, которым, несомненно, станет чтение.
