Смысл состоял в том, что стоят они трое сейчас на том месте, где раньше располагались большой деревянный амбар и сарай для сена. Сюда местные крестьяне свозили с незапамятных времен пшеницу и подсолнечник, потому что, помимо маслозавода с масличным жомом, имелась на ручье и запруда с мельницей. Минуло время расцвета этого единоличного предприятия, а затем и колхозного его загнивания. Была у маслозавода и патриотическая слава — здесь до трех суток скрывался от тупой сталинской облавы Антон Гецько, хорунжий, раненый герой, выданный НКВД каким–то безродным скотом с партбилетом.
Мэр, крепкий, квадратный мужчина в джинсовом костюме с большим националистическим значком на кармане куртки и мобильным телефоном в указующей руке, говорил сочно, с наслаждением, испытывая редкий вид интеллектуального наслаждения, достающийся на долю переделывателя истории. Хотя бы в голове одного–единственного слушателя. Регина Станиславовна была уже вполне просвещена в свете новейшего национального знания.
На обозреваемом месте, где и состоялось пронзение вилами народной мести пьяного оккупанта Мозгалева, предполагалось отцами городка строительство мемориала. Объявлен конкурс проектов, и есть уже очень интересные работы. И что важно — местных талантов производство. Значит, в народе жива память о своих героях и заступниках. Есть очень хорошие работы. Не надо думать, что все слишком уж примитивно и прямолинейно. Лежит на соломе москальский офицер с вилами в груди, а рядом парубок возносит Богу благодарственные молитвы. Никакой пошлости и натурализма. Высокие, художественные решения.
Одно пока препятствие, в этом месте бойкий мэр заметно помрачнел: финансирование. Антинациональные киевские власти не спешат с принятием закона, который обязал бы соответствующие правительственные структуры в полной мере финансировать увековечивание памяти борцов за свободу Украины. А собственным, поселковым бюджетом такого дела не осилить. Всякие ехидные голоса советуют: а ты пройдись по дворам с шапкой, нехай туда накидают гривен от самостийного сердца, кто сколько сможет. Но он, как мэр, как политически уже мыслящий человек, отвечает им: а почему бедный украинец должен из своего дырявого кармана финансировать то, что обязано поддерживать деньгами родное его государство? Один раз оно уже собрало подоходный налог, теперь хочет собрать налог с каждой совести?
— А Канада? — спросил Роман Миронович, лишь бы показать, что вникает в тему.
Мэр сказал, что над этим они работают.
— У меня дядя в Канаде, — сообщила Регина Станиславовна.
С мэром Роман Миронович столкнулся на кладбище, куда они пришли с Региной Станиславовной на могилку совсем недавно почившей Янины Ивановны. Глава городка что–то инспектировал в этот момент на городском погосте. Почуяв в спутнике учительницы солидного иностранца, он тут же навязал себя в экскурсоводы. Отказаться было трудно: гостеприимство вещь мускулистая. Да и невежливо — человек от всей души горит на своей работе. Кроме того, Роману Мироновичу надо было подумать. У него было вполне конкретное задание шефа: встретиться с Яниной Ивановной и выспросить все–все про те давние мятежные дни. Без истины, к тому же письменно заверенной, ему не велено возвращаться. Смерть объекта, конечно, хорошая отговорка, но что–то подсказывало Рыбаку, что для укрепления своего положения в фирме неплохо бы проявить и что–то вроде инициативы. Начальство любит корпоративный патриотизм, неформальное отношение к делу. Такое, например, как у местного мэра. Только ведь всякая инициатива опасна своей возможной неугодностью. К размышлениям побуждало и сообщение Регины Станиславовны, что к ней уже приезжал один московский гость — по описанию легко вычислялся новый помощник Елагина. Какую информацию увез этот товарищ по работе? Если только эскизы памятников богатырю с вилами, то ладно, а если что–нибудь более интересное?
После завершения экскурсии состоялся обед.
— Это очень старое кафе, — пояснила Регина Станиславовна, — еще довоенное. Здесь польские офицеры играли на бильярде.
Сводчатый беленый потолок, крепкая деревянная мебель, кристальной чистоты скатерти и посуда, улыбчивая обслуга. И ни одного посетителя. Словно угадав наблюдение гостя, мэр сообщил, что постоянный клиент собирается к вечеру.
Покушали хорошо. Гороховый суп с копченостями. Мэр прерывисто, между ложками, объяснял, чем здешний рецепт отличается от венгерского, что бытует под Ужгородом. Затем подали жареную свинину с мелкой обжаренной картошкой. Ей также сопутствовали культурно–кулинарные пояснения. Пили отличную яблочную водку.
— А вы думали, что украинская кухня это только борщ с пампушками, вареники да горилка? — вдруг спросил Коновалов на чистейшем русском языке, сверля иностранца проницательным зрачком.
— Я бывал в гостях на Черниговщине, там именно так, — отвечал Рыбак не моргнув глазом.
В этом месте все проявили чувство юмора, столь свойственное богатому украинскому характеру. Посмеялись.
Роман Миронович полез в карман за бумажником. Мэр гневно ухватил его за кисть: мол, не обижайте хозяев!
— Вы меня не поняли, — объяснил Рыбак, — я хочу внести лепту в строительство будущего памятника герою–освободителю Дубно. Пусть эта скромная сумма заграничных денег ляжет в основу и так далее…
Наконец они остались с Региной Станиславовной одни. Коновалов, сделав вид, что заметил, какими они обмениваются взглядами, гостеприимно удалился.
Роман Миронович заказал еще кальвадоса — в самом деле замечательного.
Выпили, в основном гость.
Помолчали.
— Может, вы все–таки расскажете, для чего приехали? И кто вы? При чем здесь Черниговщина?
— Черниговщина ни при чем.
— А зачем вам моя мама?
Роман Миронович напрягся, он уже решил работать напрямик, и сейчас ему показалось, что шансы на успех отнюдь не пятьдесят на пятьдесят. Но не рисковать было уже нельзя.
— Я приехал по просьбе сыновей капитана Мозгалева.
Регина Станиславовна молчала, глядя на рисунок, вышитый на скатерти, не уступавший в своем роде качеством кальвадосу.
Сейчас встанет и молча уйдет. А может, еще и какую–нибудь гадость скажет.
Роману Мироновичу трудно было сидеть в неподвижном ожидании. Он потянулся к графину.
— Хорошо, — сказала Регина Станиславовна, — пойдемте.
— Они просто хотят выяснить, что же на самом деле тогда произошло. Мать не хочет им ничего толком объяснить. Или не может.
— Пойдемте, — повторила Регина Станиславовна.
Дома она сварила кофе, отправила дочку в дальнюю комнату и велела погромче включить телевизор. Принесла деревянную шкатулку с красивыми перламутровыми выкладками. Вынула оттуда конверт. Все это — вздыхая и нервно подкашливая.
— Что это? — спросил Рыбак, хотя и так почти все было ясно.
— Это письмо, — ответила хозяйка. — Адреса здесь нет, но это письмо. И понятно кому. Прочтите.
