Это сообразил даже почивающий на своих мелких ворованных лаврах Божко. Вместе со своей струнной подругой он с удивительной стремительностью, но одновременно умудряясь сохранить что-то вроде достоинства, исчез в неизвестном направлении.
– Че те надо? – спросил Танкер, когда пространство для настоящего разговора очистилось.
– Пришел продаться, – спокойно сказал Захаров, сообразивший, что вилять и притворяться здесь не нужно. Да и не было у него сил для притворства и виляний.
– А с чего решил, что куплю?
– Дешево, – сказал капитан, невольно переходя на рубленный стиль говорения, принятый хозяином.
– А что с тебя взять, даже если даром?
Тут Захаров разговорился. Подробно описал принцип работы секретного номера, которым заведовал, устройство и порядок работы загородного заведения Олега Мефодьевича и еще много всякого в том же роде.
Танкер слушал внимательно. И смотрел внимательно на говорящего.
– А с чего ты решил, что я про это все не знаю и так? Захаров потупился и слегка развел руками: мол, чем богаты.
– А чего ты сейчас ко мне прикатил, а не раньше как-нибудь?
Капитан вздохнул:
– Достали.
Танкер задумался. Он больше не смотрел на гостя, он смотрел на огонь в камине. По его непроницаемому лицу пробегали едва заметные при электрическом свете следы неровных сполохов – как бы выхлопы мысли.
– Знаешь, чего я думаю, ментяра? Захаров сглотнул слюну.
– А на хер ты мне сдался? Захаров опять что-то сглотнул.
– Где польза, что ты мне сдавать принес? Не видать. Как ни погляди. Чего молчишь?
В третий раз сделав мучительное глотательное движение, милицейский офицер выдавил:
– Пригожусь. Танкер задумался.
– Разве что.
Эта не вполне определенная формула прямо живой водой пролилась на продающегося капитана.
– Еще как пригожусь.
– Да?
– Да, еще как да!
Танкер неуверенно кивнул, показывая, что он еще далеко не окончательно решил с этим делом и товарищу капитану придется очень постараться, чтобы решение в его пользу состоялось.
– Тогда иди.
– В смысле?
– Без всякого смысла. Иди и жди. Когда начнешь годиться, кликну. Понял?
– Понял, конечно.
– Но тогда уж без выкрутасов.
– Что будет сказано, то будет сделано! – отчеканил капитан, сам чувствуя, что перебарщивает с энтузиазмом.
Танкер сделал движение рукой, и Захаров, ничего не знавший о системе властных жестов своего нового хозяина, все же правильно его истолковал. И сразу вышел вон.
Глава тридцать пятая
Встреча под одеялом
г. Калинов, квартира племянника Варвары Борисовны
Примерно через тридцать часов они очнулись.
Лежали в полумраке утренней квартиры и, улыбаясь, смотрели в серый, местами потрескавшийся потолок.
И ему и ей казалось удивительным, странным и великолепным все, что произошло между ними в этой кровати.
И он и она не могли себе представить, что бы с ними было, не случись этого.
Хотя для общения у них был один из самых разработанных и гибких языков нашего времени, они почти не разговаривали.
Теперь им хотелось двух вещей – есть и разговаривать.
Слава Богу, усилиями предусмотрительной, а ныне беглой Лаймы холодильник был забит продуктами и напитками. Чтобы не терять времени, Саша (так звала его уже тридцать часов Джоан) не стал возиться со сложными блюдами. Искромсал батон белого хлеба, густо намазал куски маслом, налепил на каждый по ломтю сыра и колбасы, параллельно заварил кофе. И вернулся в спальню с подносом.
После третьего бутерброда спросил:
– Так что же было в записке, которую оставила тебе Лайма?
– Теперь я тебе легко расскажу.
– Расскажи.
– Плесни еще глоток.
– Один поцелуй за один глоток.
Фраза может показаться пошлой только человеку, находящемуся вне ситуации. Джоан сочла эту шутку верхом остроумия. Чем отличается состояние острой влюбленности от рутинного: все обыкновенное кажется исключительным.
– Вот тебе поцелуй.
– Вот тебе глоток.
– А в записке Лайма написала, что я разбила ее сердце.
– Каким это образом?
– Она не написала прямо, но можно понять, что она была в меня влюблена.
– Лесбиянка?
– Ты так спрашиваешь, будто считаешь это преступлением.
– Я спрашиваю так, будто ревную.
– Понимаю. Но она тоже.
– Тоже ревновала?
– Да. Она написала, что увидела, как я на тебя смотрю, и ей стало больно. Так больно, что она захотела тут же уехать.
– Странно.
– Почему же странно? Странно было то, что она согласилась ехать со мной в вашу страну, в такое… тяжелое место. Но теперь понятно: я ей понравилась, и она хотела быть со мной. Даже в вашей стране, даже в таком тяжелом месте.
– Я все же не уверен.
– В чем ты не уверен?
– В том, что она тебя любила.
– Почему ты так думаешь?
– Когда любишь, хочешь защитить.
– Она меня защищала. В поезде. Опекала, избавляла от всех трудностей в дороге. Была очень добра ко мне. Помогала укладывать вещи. Следила, чтобы я ничего не забыла. Мне следовало раньше догадаться.
– О чем?
– Обо всем об этом. Знаешь, тут, уже в этой квартире, был случай. Я вышла из ванной – видимо, бесшумно – и обнаружила, что она зачем-то перебирает мое белье.
– Интересно.
– Я очень удивилась и замерла. Лайма, кажется, меня не замечала и не чувствовала, что я рядом. Она приложила к лицу какую-то тряпку, замерла на миг, а потом сунула ее назад в сумку. Фетишизм. Она не решалась прикоснуться ко мне и восполняла это моими вещами.
Елагин, отхлебнув большой глоток кофе, нанес собеседнице длинный поцелуй. Ему нужен был короткий перерыв в разговоре, чтобы подумать, и у него была возможность заполнить этот перерыв приятным занятием.
– Я задохнусь когда-нибудь.
– Это из меня рвется загадочная русская душа.
– Тогда я согласна терпеть.
– Не терплю заставлять терпеть. Как только тебе от чего-то в моем исполнении станет не по себе, сигнализируй.
– О'кей.
– А теперь ответь: тебе не показалось, что Лайма в тот момент все же почувствовала твое внезапное появление у себя за спиной?
