Глава тридцатая
Триумвират
Подмосковье, Охапкино
– Папа, мы говорим уже полтора часа, и ты меня до сих пор ни в чем не убедил.
Андрей Андреевич, Кирилл и Нина сидели в кабинете кандидата в креслах, расставленных по разным углам. За окном было темно. В кабинете тоже было почти темно. На письменном столе горела настольная лампа. Раструб ее отвернут в сторону, чтоб не било светом по глазам, отчего беседующие почти не видели друг друга. И сама беседа чем-то напоминала не разговор реальных людей, но обмен мнениями между душами в каком-то из отделений чистилища.
– В твоих словах нет элементарной логики, папа. Если ты считаешь, что политика – дело настолько грязное, что меня нельзя даже близко к нему подпускать, тогда зачем ты сам этой политикой занимаешься?
Андрей Андреевич сделал страдальческое лицо.
– Я тебе уже двадцатью способами объяснял почему. Теперь на лице Нины появилось страдальческое выражение.
– И ни один из двадцати меня не убедил.
– Скажи хотя бы ты ей, Кирилл.
Капустин уже много раз произносил речи в защиту позиции шефа, не веря нисколько в правильность этой позиции, а это очень трудная работа. Вроде как писание романов на заказ, когда не нравится заказчик и то, что ему вздумалось заказать.
– Что же ты молчишь, консильери? Капустин сказал укоризненно:
– Не надо так, Нина. Не руби сук, на котором сидишь, пригодится повеситься.
Она вскинулась:
– А как мне тебя называть, когда вы тут развели какую-то мафиозную атмосферу, как будто это не легальная партия, а самая вульгарная бандитская «семья»? Вообще-то, если вдуматься, политика – штука и в самом деле мазутная, раз сумела испачкать даже такое хорошее слово. «Семья» – теперь это ругательство.
Андрей Андреевич морщился все сильнее.
– Скажи, Кирилл, скажи ей! Профессия у меня такая, Нина, профессия – заниматься грязным делом, чтобы сделать его чище. Как если бы я был ассенизатор. Ведь если ассенизатор не берет дочь к себе на рабочее место, боясь, что она извозится в дерьме, это не значит, что он двуличный человек. Как раз наоборот.
– Дерьмовый прием, – сказала Нина.
– Кирилл, скажи ей!
– Нина, я служил когда-то в армии. Срочную службу. Два года. Под конец был сержантом, замкомвзвода.
Дочь кандидата громко хмыкнула:
– Красивое слово. Капустин не обиделся.
– Мне тоже нравилось. Знаешь, именно там я познал, что такое власть. Абсолютная, без всяких примесей. Ведешь, бывало, роту в столовую – и вдруг тебе кто-то или что-то не понравилось. Все, можно остановить эту сотню рыл у самого входа: «Нога поднимается на семьдесят—девяносто сантиметров» – и так заставить стоять минут пять, и никто не пикнет. Я мог, всего лишь применяя в полной мере требования устава общевойсковой службы, довести любого бойца до самоубийства. Я убежден, что никогда в будущем у меня не будет такой власти.
Нина смотрела на него все больше прищуриваясь.
– Зачем ты мне втюхиваешь эту муру? Капустин опять не обиделся:
– А затем, что в моем взводе был боец Заев. У нас каждую неделю меняли белье. А Заев не менял. Неделю, две, три… Я у него как-то спросил: товарищ солдат, почему вы не меняете белье, почему вы спите на грязном? Знаешь, что он мне ответил?
– Не знаю, – рявкнула Нина.
– А он мне ответил: кто-то должен и на грязном. Понимаешь?
– Ничего не понимаю. Бред!
– Не бред. Это нечто иррациональное – вот что я хочу сказать. Тяга к политике – она такая же, как тяга к грязному белью для себя, чтобы дать другим людям возможность спать на чистом.
Нина думала несколько секунд:
– Чушь!
Андрей Андреевич тихо кашлянул. Он не был уверен, что эти речи начальника службы безопасности ему так уж на пользу.
– И если на то пошло, – продолжала Нина, – то тут и дискриминация по половому признаку. Почему твоему солдату можно спать на грязном, а мне, Нине Андреевне Голодиной, нельзя?
Какое-то время стояло тягостное темное молчание. Переговорщики дошли до крайности, до ручки, и всем было ясно, что дальнейшее сотрясение воздуха лишено всякого смысла.
– Хорошо. А как тебе мыслится твое присутствие в штабе? – кислым-кислым голосом спросил Андрей Андреевич.
Нина сделал движение рукой, которым обычно сопровождается возглас «йес»!
– Рано празднуешь, я ведь с тебя потребую настоящей работы. То, что ты моя дочь…
– Это само собой. Я уже кое-что придумала.
– Уже? Ты меня немного пугаешь, дочка.
– Я посмотрела твои последние вылазки в телевизор.
– И конечно, скажешь, что это было ужасно и все надо было делать по-другому.
– Все как бы правильно, но недостаточно.
– Чего недостаточно? Кирилл, чего ей недостаточно? Патриотизма? Может, мне свастику нацепить на лацкан и потребовать немедленного присоединения Крыма?
Нина в этот момент была не в состоянии реагировать на юмор.
– Нет, с Крымом возможно только одно – если Украина подарит его нам, мы его, конечно, возьмем… да Бог с ним пока, с Крымом, я про реальное. Итак, все вы говорите правильно…
Андрей Андреевич закрыл лицо ладонью:
– Ну спасибо, одобрила. Голос Нины вдруг резко вырос:
– Но только говорите!
– А это непонятно, дочка. Кирилл, ты понимаешь, что она хочет сказать? Ты же изо всех сил навязывал мне в штаб Нину Андреевну Голодину, так вот изволь теперь истолковывать ее речи.
Нина посмотрела в сторону одного почти невидимого собеседника, потом в сторону другого.
– Как «навязывал»? В смысле, когда рассказывал про грязного солдата?
Андрей Андреевич всплеснул большими тяжелыми руками:
– Нет. Это я велел ему тебя отговаривать, вот он и отговаривал так глупо, потому что на самом деле хотел, чтобы ты работала с нами.
– Спасибо, Кирюша, спасибо, я знала, что ты настоящий друг. Признаться, я очень удивилась, когда ты начал тут было…
– Ты собиралась нам сообщить какой-то свой план, – сказал Капустин глухо.
– Да, да. Итак, сообщаю. Слова вы говорите, в целом, правильные, даже бывает иногда любопытно слушать.
– Уже два с половиной процента по опросам, – гордо сообщил Андрей Андреевич.
– Твердое пятое место, – добавил Капустин, и лица его не было видно в этот момент.
– Знаю, знаю, я все прекрасно знаю. Сделан мощный рывок из подвала на первый этаж небоскреба.
– Так уж и небоскреб. У них и по двадцать процентов не набирается. Ни у Нестерова, ни у Лаптева. И это при всех кремлевских педалях. Ну ладно, говори наконец, что ты придумала.
