Есаул смотрел на него с паническим обожанием, не понимая, почему остается сидеть на стуле, а не кидается к сыну — чтобы разомкнуть на запястьях оковы, перебросить через плечо его гибкую молодую руку, отвести в каюту, уложить в постель, совлечь с побитого взрывом тела мокрую ткань, осмотреть ушибы и вывихи, наложить бинты и целебные пластыри.
Беспомощно оглядывался, — с верхних палуб смотрели нетерпеливые злые глаза. Посол Киршбоу всматривался ненавидяще в лицо революционера. Члены экипажа в белой флотской форме с золотыми кортиками были готовы кинуться к пленнику, мучить, выбивать показания. А он, отец, едва не убив сына, запутался в этой жуткой яви с дьявольскими поворотами судьбы, с адскими провалами в бездну, с нескончаемыми злодеяниями, в которых истребляются самые близкие, страдают самые беззащитные, гибнут самые лучшие, испепеляются самые возвышенные и благородные.
— Сейчас тебя осмотрит врач. Тебя напоят горячим молоком. Ты ляжешь в кровать, — произнес Есаул. Но в ответ услышал:
— Если вы отпустите меня, я снова вернусь и вас убью, — голос был тих, но внятен и тверд. Воля возобладала над контузией, и теперь любые мучения и унижения станут лишь укреплять эту волю, как это бывает у мучеников, чья вера и ненависть делают их нечувствительными к боли. Вы должны меня убить, как уже многих убили, — голос нацбола обретал звенящую силу, будто ослабленная взрывом струна вновь натянулась, источала звон ненависти. — Ваш корабль — самое мерзкое место планеты. От него исходит зараза, отравляющая воду и воздух, землю и все живое. Здесь собрались самые отъявленные преступники, садисты и изуверы. Каждый бриллиант в лобке у вашей Луизы Кипчак — это сотни шахтерских вдов, слезы и кровь русских людей. За каждым из вас преступленье. Смерть ребенка, растление малолетки, убийство города, осквернение святыни. Вы не достойны жить. Суд моей партии вынес вам приговор. Задача моя и моих товарищей отомстить за народ. Вы будете все убиты… Думаете, спрячетесь за своими заборами, охранными вышками, пулеметами и овчарками? Затворитесь в своих золотых дворцах? Наймете ментов, продажных генералов, свирепых тюремщиков? Подкупите прокуроров и судей? Застроите Россию тюрьмами и зонами? Думаете уберечься в Лондоне или на Канарах? Народ сметет ваши пулеметные вышки. Мы отыщем вас на Багамах и в Ницце. За ваши преступления вы получите столько пуль, сколько у вас голов. За ваши темные дела получите столько фонарей, что хватит на каждую шею. А если кончатся пули и не хватит фонарей, вас настигнет слепой беспощадный взрыв ненависти и возмездия, который рассыплет ваши золотые дворцы и расколет ваши железные тюрьмы… Вы уповаете на Америку, на ее доллары и авианосцы, ее валютные фонды и разведку, на ее мировое могущество и мировое злодейство. Америка вас не спасет. Она рухнет под ударами тысячи «боингов», в которых будут сидеть отважные революционеры — они направят машины на небоскребы и банки, на ракетные шахты и вертепы Лас-Вегаса. Человечество восстало против Америки, и мировая революция в чалме и с Кораном в руках сметет эту мерзкую империю денег. Началось восстание мира. Здесь, в России, мы действуем от имени униженного и оскорбленного мира. Вас всех накроет цунами мировой революции, и от вас не останется даже обломков… В России грядет революция. Четвертая, Социалистическая. Мы снова подымем красное знамя над Москвой и Ленинградом, над Таллином и Киевом. Соберем великие армии, которые промчатся от Тихого океана до Бреста с песнями гражданской войны. Все народы нашей красной социалистической Родины станут в ряды великой освободительной армии. Русский обнимет узбека, белорус встанет рядом с казахом. Наши ряды несметны, на наших знаменах ордена Великой Победы. Мы сбросим вас в тухлый овраг и снова станем строить заводы, сеять пшеницу, летать в Космос, писать картины и книги. А вы заплатите за каждую слезу ребенка, за каждый стон замученного вами раба. Я вас ненавижу…
Есаул смотрел на измученного юношу, который чувствовал приближение смерти, не ждал для себя пощады. Своим ненавидящим криком отбивался от палачей, надеясь, что вопль из застенка будет услышан друзьями. Его окружали враги, и главным врагом был отец. Тот вековечный отец, кто из века в век убивал любимого сына. Грозный царь вонзал отточенный посох в висок наследника. Царь Петр хлестал бичом подвешенного на дыбу царевича. Сталин оставлял палачам взывающего к нему сына. И он, Есаул, погруженный в кошмар сыноубийства, был не в силах прервать роковую неизбежность России, стоящей на крови сыновей.
— Ненавижу!.. Убейте меня!.. — слабея и затихая, выкрикивал прикованный к мачте нацбол.
Есаул панически озирался. С верхних палуб глазели и злобно роптали. Добровольский тыкал длинным отточенным пальцем, словно на нем был невидимый штырь, которым он хотел проткнуть юношу. Стеклярусова плевала сверху, как кобра, желающая ошпарить пленника ядовитой желтой слюной. Шмульрихтер снимал телекамерой, надеясь украсить сценой мучений свой эротический фильм. Луиза Кипчак достала маленькое, усыпанное бриллиантами зеркальце и любовалась собой. Куприянов, презрительно оттопырив губу, выражал отвращение и холодную беспощадность. Посол Киршбоу, покрытый красными пятнами, ел глазами пленника, словно желал убедиться, насколько справедливо пророчество о скором крахе Америки. А он, Есаул, в своей тоске и любви, хотел кинуться к любимому сыну, выхватить из ненавидящей беспощадной толцы. Унести по воздуху подальше от смертельной беды. Это влечение было столь сильным, что Есаул стал подниматься со стула, желая приблизиться к мачте.
В это мгновение на палубе появился губернатор Русак. Он имел вид римского императора — багряная мантия, скрепленная на груди серебряной брошью. На голове — золотой венец из листьев дуба и лавра. Глаза, исполненные сладострастия, как если бы он созерцал Колизее терзаемых львами христиан. Сжимал поводок на котором хрипел и рвался бешеный бультерьер, сизо-голубой от злости, с намордником, в котором кипела розовая мыльная пена. Русак сорвал с кобеля намордник, отцепил поводок:
— Куси! — крикнул он, выбрасывая царственно руку в сторону пленника.
Кобель сгорбил спину, превратился в литой, мускулистый шар. Распрямился, толкаясь о палубу. Вытянулся длинной торпедой, в голове у которой сверкали клыки и пылал кровавый язык. Летел над палубой, протягивая когтистые лапы, вращая в башке красные карбункулы. Ударился в пленника, в его обнаженную тонкую шею, в которой оборвался последний, жалобный крик. Обвис, утягивая к земле длинный, выпадающий из горла клок, открывая хлещущую черную рану.
Пленник съехал вдоль мачты, сучил пластмассовыми ластами, уронив на плечо голову на подломленной шее. Помощники капитана ринулись, вставляли в собачьи клыки обнаженные кортики. Скрипели метал<-лом, отдирая собаку от жертвы.
Толпа на палубах ревела от восхищения. Добровольский, сжав кулак, указывал большим пальцем в землю, освящая убийство. Стеклярусова перевешивалась через поручни, жадно вдыхала запах крови и собачьего пота, словно совершала целительную ингаляцию. Шмульрихтер в упоении водил телекамерой, стараясь запечатлеть конвульсию мертвого тела, собачьи судороги, растекавшуюся красную лужу, в которой топотали офицеры в белоснежных мундирах с золотыми позументами. Луиза Кипчак лишь мельком взглянула на сцену убийства, продолжая смотреться в усыпанное алмазами зеркальце.
