Удивляясь метаморфозам своей суженой, Франц Малютка подхватил ковшом из бадьи, метнул на булыжники. Казалось, в печке открылся вулкан, ударил фонтан кипятка, полетели раскаленные камни, рванули ввысь свистящие вихри из самого центра Земли. Оба, голые, заслоняясь руками, напоминали персонажей картины Брюллова «Последний день Помпеи». Когда буря понемногу улеглась и они выглядели как раки в кипятке, с остановившимися выпученными глазами, их ослабевшие руки дотянулись до дубовых веников. Стали обмахиваться, сначала немощно, потом все сильней и сильней, входя в раж, занимаясь самоуничтожением. И, только вспомнив христианскую заповедь, категорически возбраняющую самоубийство, неохотно откинули веники и устремились наружу. Есаул заметил, что к могучей ягодице Малютки, рядом с березовым, прилип волнистый дубовый лист.
Вновь остывали, как две малиновые, выхваченные из горна поковки. Пили студеный квас, любовались далеким видением корабля, стоящего на золотых столбах. Слушали отдаленные возгласы толпы, ликующей при виде насаженного на вертел медведя.
Есаул продолжал размышлять о таинственном плане, который мерещился среди дурацких выходок, коварных интриг, развратных развлечений и содомских услад. Старался угадать таинственного демиурга, управлявшего заговором, носителя инфернальной идеи, которая испускала черные лучи сквозь разноцветную маскировку.
Колдунья Толстова-Кац своей ворожбой и чарами сводила с ума, напускала порчу, лишала воли. Она насаждала зло, мутила души, окружала план незримым покровом, ослепляя всякого, кто желал его разглядеть. Наносила разящие колдовские удары тем, кто приближался к сокровенному ларцу, где хранился тайный свиток с халдейскими письменами и была начертана ужасная истина. Но не она, чародейка и ведьма, была составительница тайного свитка, создательница инфернального плана.
Добровольский, развратный старец и бессменный масон, ведущий свою родословную от тамплиеров и розенкрейцеров, искусный игрок и ядовитый паук, окруживший своей паутиной несметные сонмы людей, хранитель несметной казны, знаток криптограмм, плетущий из века в век нескончаемую, от библейских времен интригу. Организатор, он сводил воедино усилия заговорщиков, устанавливал связи, соединял олигархов, запускал свои щупальца в министерства и партии, военные штабы и разведку. Но не он был творцом темноты, не он взрастил адский кристалл, от которого исходили черные лучи мирового затмения.
Губернатор Русак, ненавистник, садист, мучитель людей и животных, насаждавший в святом для России городе порок и растление, оспаривающий победу святого князя Александра над «псами-рыцарями», ратующий за переименование Новгорода в Ноесбург. Он был виновен в безвременной гибели писателя-историка Дмитрия Балашова, когда тот докопался до генеалогии губернатора. Выяснил, что Русак ведет родословную от трусливого зайца, попавшего под копыта коня, на котором Александр Невский возвращался после победы над тевтонами. Чем и объясняется лютая ненависть губернатора к памяти великого князя. Русак носится с дурковатым модельером Словозайце-вым из-за присутствующей в его фамилии «заячьей» составляющей. Хлещет до крови собаку, садистски мучит манекенщиц, доводя их до любовного исступления и многократно прерывая оргазм, после чего у нервических дев случается трехдневный припадок смеха. Но не он, потомок летописного зайца, является демиургом зла, носителем инфернального смысла, князем темноты, чье излучение туманит полдневное солнце, свертывает молоко в кормящей груди, среди летнего зноя превращает летящую птицу в комочек мертвого льда.
И уж конечно, не Куприянов, надувной подитик, брызгающий одеколон на лобок, часами перед зеркалом любующийся своей наготой, глотающий сырые яйца, запечатленный коварным Шмульрихтером с расстегнутой ширинкой и бокалом шампанского.
И конечно, не усы Михалкова, не лысинка Жванец-кого, не тухлая шляпа Боярского, которые сами по себе не являются злом, а лишь полным отсутствием добра.
Есаул пил квас, погруженный в думу, пока остудившийся Малютка не толкнул его локтем. Указал воловьими глазами на дверь в парилку. Они подхватили по эвкалиптовому венику и внеслись в невыносимое, но уже ставшее желанным пекло.
Баня благоухала березняком и дубравой. К этим русским ароматам примешался скипидарный дух эвкалипта, навевавший мечты об экзотических странах, где людям не нужно добывать в трудах средства к жизни, а только протягивать вверх ленивую руку и срывать с ветвей благодатные плоды. Оба мужчины сидели в позах роденовского «Мыслителя». Малютка исходил крупными каплями пота, и с него, как с тающего ледника, текли ручьи.
— Ты мне, Василий, брат. И Куприяныч брат. Жалею, что между вами базар. Я поговорю с Куприяны-чем, чтоб перестал тебя брать на понт. Станет он президентом, пойдешь к нему работать. Хочешь, в Администрации оставайся, хочешь, становись премьером. Только нынешних министров всех на хуй пошли. Один Дезодорантов чего стоит. Этот фраерок пушку когда видал? Ему в общественном туалете работать, что рядом с пивным рестораном.
— Я тебе, Франтик, вот что на это скажу. Ты мужик самостоятельный. У твоей Луизы под мышкой сам знаешь, что прорезалось. Тебя чуть медведь не зало-мал. Это знамения. Тебе выбирать между Куприяновым и Россией. Через день приплывем на остров, где находится святая обитель. Там, в келье живет дивный старец, схимомонах Филадельф. Он меня окормляет. Ты ему исповедуйся, испроси, что делать. Он тебе духовные очи откроет.
С этими словами Есаул потянулся к ковшу, и через секунду парная напоминала Багратионовы флеши и батарею Раевского, где стреляли сотни орудий, свистела картечь, тучи всадников неслись, рубя направо и налево блестящими саблями.
Эвкалиптовые веники, которыми охаживали себя Есаул и Малютка, превратили банный пар в маслянистый дурман. Длинные листья, касаясь кожи, впрыскивали в поры тончайший эликсир, который веселил душу, пьянил кровь, румянил лица, превращая банный ритуал в сеанс омоложения. Когда поредевшие веники были брошены обратно в лохань и побратимы откинулись на полках, позволяя горячему ветру овевать самые интимные части тела, дверь приоткрылась. В парную просунулась Толстова-Кац, вездесущая и нахальная ведьма, привлеченная в баню размышлениями Есаула о тайном плане. Способность считывать мысли на расстоянии была главным даром волшебницы, за что ее ценили спецслужбы различных стран, множественным агентом которых она являлась. Она была в одной сорочке необъятных размеров, из которой вываливались рыхлые кули голубоватых грудей, жирные плечи с жировиками и фиолетовыми пятнами пигмента, толстенные бугристые ноги со скрюченными, налезавшими один на другой пальцами. Однако лицо ее было густо нарумянено, крючковатый нос любопытно вертелся, совиные глаза круглились, на старушечьих пальцах сверкали неизменные бриллианты.
— Вот вы где, добры молодцы! — язвительно хихикнула колдунья. — Ведмедя убили. Ведмедь, он ведает. А я ведьма. Вы мужа маво убили, сделали меня вдовицей. Кто вдовицу полюбит, приголубит, в баньку позовет? Может, подсяду к вам? Веничками меня поласкаете?
— После нас, — указал ей на дверь Ecaул. — Мой банщики вас попарят.
Колдунья исчезла, и Малютка сказал:
