— Кажись, нет. Только кожанку разодрал. — Малютка заводил руку за спину, нащупывая вырванный клок.
Подкатил вездеход. Егеря осматривали зверя, хвалили выстрелы. Азартно, предчувствуя близкую трапезу, водку, комья жареного сочного мяса, заволакивали косматую тушу на вездеход. Через полчаса уже мчались обратно к берегу Волги, где их поджидали костры, вертела, уставленные бутылками столы. Есаул чувствовал рядом большое дышащее тело Малютки. Усмехался в темноте — новообретенный друг не знал и никогда не узнает, что сук, на котором он сидел, был подпилен и рухнул после несильного нажатия Есаула.
На берегу горело несколько красных костров. На темной воде, окунув в глубину длинные золЬтые отражения, застыл корабль. Путешественники возбужденно окружили егерей, которые свежевали медведя. Туша башкой вниз была подвешена под толстый еловый сук. Егеря орудовали мокрыми блестящими ножами, рассекали шкуру от паха к горлу, проталкивали под кожу кровавые кулаки, отреском отделяли оболочку от плоти. Распахивали, словно тяжелую сырую шубу, под которой обнажалось багровое, в жилах и мускулах ту-лово. Резали хрящи, рассекали сухожилия. Кидали мокрую, тяжелую шкуру на землю. Медведь висел под елью, голый, жуткий, как человек, с которого содрали кожу. Когтистые передние лапы почти касались земли, раскрытая пасть вывалила слюнявый язык, в паху, окрученные синими венами, набухли семенники. В стороне, у другого костра, устанавливали над жаровней железный вертел, расставляли сковороды для медвежьего сердца, почек и печени.
Есаул и Малютка, утомленные страхами, борьбой, смертельной опасностью, пропитанные потом и кровью, отправились в баню, где их поджидали банщики — капитан теплохода Яким и два его верных помощника. Сбросили белоснежную, с золотыми позументами форму, отцепили кортики. Синеглазые, с литыми обнаженными торсами, крепкими голыми ногами, были опоясаны по бедрам короткими льняными фартуками. Истопили до сухого звона и прозрачного жара баню. Приготовили три дубовые лоханки, где распаренные, потемнелые, лежали веники — березовые, дубовые и эвкалиптовые, распуская мятные и пряные ароматы. В предбаннике был накрыт стол. Стояли баклаги с медовухой и квасом, деревянные черпаки и кружки. По бревенчатым стенам были развешаны чистые простыни, мохнатые полотенца.
— Попарить вас веничком, Василий Федорович? — любезно предложил Яким.
— Покуда мы сами, — сказал Есаул. — А вы где-нибудь рядом, в сторонке побудьте.
Оставшись вдвоем, два побратима скинули нечистую сырую одежду, перепачканную смолой, землей, кровью. На бугристой волосатой спине Малютки багровели царапины, проведенные медвежьей пятерней. На груди, фиолетовый и огромный, наливался синяк.
— Кабы не ты, брат, парился бы я сейчас в другой бане, в гостях у Топтыгина, — хохотнул Малютка. Подхватил лохань с березовыми вениками, приоткрыл дверцу в парную, и они друг за другом из прохладного предбанника нырнули в прозрачное пекло, где воздух звенел и светился от нестерпимого жара.
Керосиновая лампа была окружена голубым сиянием. В струганых бревнах смугло блестела смола. Булыжники в каменке были малиновые. Дощатых полок было невозможно коснуться. Они постелили полотенца, уселись, чувствуя, как раскаленное дерево подбирается к ягодицам. Сидели, взяв во рты серебряные крестики, оттягивая жгучие цепочки. Привыкали к жару, ошалело моргали глазами, покрываясь стеклянным блеском.
— Теперь, Вась, ты мой брат, и я у тебя в неоплатном долгу. Если тебе орган какой пересадить, бери у меня. Если деньги нужны, бери половину всего капитала. Хочешь, в долю тебя возьму, подарю половину пакета акций. А лучше, уедем с тобой на Амазонку. — Франц Малютка блаженно отекал жарким потом, который вытапливал из него ужас смерти, оставляя в огромном теле ощущение сладостной жизни, возможность пользоваться ею вопреки всем напастям.
— Почему на Амазонку? — спросил Есаул, теребя языком серебряный крестик, подарок духовника, схи-момонаха Филадельфа, встреча с котором предстояла через несколько дней на одном из озерных островов. — Почему Амазонка, Франтик?
— На Амазонке, я слышал, живут ядовитые бразильские муравьи. Хочу поймать одного, привести в Москву и выпустить на тещу. Пусть ее укусит. Как ее. терпел покойный Кипчак, один Бог знает. Говорят, он был милейшей души человек, а она заставляла его изображать курицу-несушку. Бывало, сделает посреди его кабинета соломенное гнездо, усадит голого и скажет: «Сиди, дорогой, на яйцах». А сама к курсантам военно-морского училища на бал уезжала. Мне Луизка под большим секретом сказала, что Стеклярусова муженька своего задушила подушкой, когда тот приревновал ее к капитану третьего ранга. Коварнейшая бабенка, должен сказать. Тувинец Тока выходил от нее с заплаканными глазами. Говорит, она заставляет его изображать горную орлицу, для чего голого сажает на шкаф. Мы договорились с Токой, он подсадит ей бразильского муравья. — Простодушное лицо Малютки преисполнилось тонкого коварства. — Мадам Стеклярусова велит высыпать себе на спину рыжих лесных муравьев, чтобы они ее жалили муравьиным спиртом. Тока обещал подсадить бразильского муравья к нашим лесным мурашам. Укусит старую блядь, и многие от нее отдохнут.
Малютка схватил деревянный ковшик, черпнул из кадки воду, кинул на малиновые камни. И казалось, в бане взорвалась граната — дым, обжигающее пламя, крики изувеченных людей. Есаул чуть было не слетел с полки, окутанный пламенем, как человек-факел. Малютка махал кулаками, отбивался от разъяренных духов воды и огня. Когда бешеные демоны, пометавшись под потолком, улетучились сквозь невидимые щели, оба взяли из лохани по березовому венику. Стали обмахиваться, подымая вокруг протуберанцы раскаленного воздуха. Обхлестывали себя, покрикивали, шелестели раскаленными ворохами, которые оставляли на коже румяные пятна, словно их целовала красногубая великанша. Веники осыпали духовитые листья, и один, как водится, прилип к толстой ягодице Франца Малютки.
Вырвались из парной головами вперед. Плюхнулись на холодные лавки, чудесно остужавшие накаленные задницы. Спешили влить в себя ковши прохладного кваса. Хлюпали, проливали благословенный русский напиток на бурные, дышащие груди.
Отдыхали в прохладе, глядя в растворенную дверь, как на золотом отражении парит волшебный корабль.
Отдышавшись в прохладе, похватали из лоханки дубовые веники. Прикрываясь ими, как солдаты внутренних войск прикрываются щитами, кинулись в пекло парной. Их снова охватили огни, раскаленные камни, готовое задымиться дерево. Сидели с крестами в губах, выпучивали сияющие глаза на покраснелых лицах.
— Я Луизку люблю, ты знаешь. — Франц Малютка испытывал потребность делиться с новообретенным братом переполнявшими его чувствами. — Она женщина замечательная, баба клевая. Таких я еще не видывал. Может позвать меня эдаким ласковым голосом: «Подойди ко мне, милый», а когда подойду, засадит кулаком мне под глаз. Классно! Или: «Подари мне, милый, бриллиантовый перстень, как у жены Президента Парфирия!» Я тут же, конечно, дарю, а она его — в унитаз. Но вчера такой сюрприз отмочила, даже не знаю, как объяснить. Тебе по-братски скажу. Представляешь, у нее под мышкой вторая дырка открылась, точь-в-точь как первая, только поменьше. Она меня к этой дырке стала приманивать. Подняла вверх локоток и зовет: «Милый, поставь мне градусник. Кажется, я нездорова». Один раз поставил, второй, третий. «Все, — говорю, — градусник сломался. Вся ртуть вытекла». А она говорит: «Ладно, миленький, ступай в ванну. Принеси градусник для температуры воды, с деревянным набалдашником».
