Появился Дышлов, крепко ступая по шпалам, исполненный чувства социальной справедливости и классового негодования. Его приветствовали одобрительным гулом. Секретарь партячейки в красный мегафон прокричал:
— Ура товарищу Дышлову!.. Но пасаран!..
Перекрывая его мегафонные возгласы, мимо пронесся состав, проволакивая цистерны с черными потеками жира. Бесконечный, грохочущий хвост, пахнущий нефтью и сталью, тянулся в Китай, исчезая в далеких предгорьях.
— Товарищи, мы не рабы! — выкликал в мегафон очередной оратор. — Пусть отдадут наши деньги, а иначе мы эту дорогу разберем к ебене Фене! — ему одобрительно хлопали. Мужики поплевывали на мозолистые руки, словно собирались разбирать рельсы. Женщины ненавидяще смотрели вдаль, где скрылся владелец завода, унеся с собой заводскую кассу. Мимо, заглушая митинг, пронесся состав, груженный пиленым лесом. Бесконечные платформы с сибирским кедром, мелькая кругляками, мчались в Японию, наполняя солнечный воздух запахом сладкой смолы.
— Русский мужик долго запрягает, да быстро едет! — гудел в мегафон еще один выступающий. — Мы не забыли революционные традиции прошлого. Да здравствует Ленин! Да здравствует Дышлов! Да здравствует Советский Союз!..
Его поддерживали одобрительным гулом. Молодежь озорно свистела. Несколько пустых пивных бутылок полетело на насыпь и разбилось о рельсы. Мимо промчался состав из длинных стальных контейнеров, — в Европу утекали русские алмазы и никель, золото и пушнина.
Митинг проходил на насыпи, оставляя пути свободными. Оператор водил телекамерой. Стрижайло незаметно управлял операцией, подавая знаки устроителям митинга. Демоны, обитавшие в теснинах души, сидели на корточках. Их миловидные мордочки были прикрыты колдовскими, ритуальными масками африканского племени Нгомо. Вырезанные из коры баобаба, расцвеченные яркой глиной, глазастые, с намалеванным красным ртом и белым скорпионом на лбу, маски придавали демонам вид сувениров в лавках Зимбабве. Стрижайло забавлял их наряд, их склонность к метаморфозам.
Дышлов забрал микрофон, обратился к народу, направляя рокочущий металлический звук:
— Наши отцы строили заводы, открывали рудники, прокладывали дороги, создавая могучую индустрию Родины. Отказывая себе в последнем, наш народ создавал станки и машины, обустраивал города и индустриальные центры. И когда промышленность стала работать на народ, увеличивать его благосостояние, производить все больше автомобилей, телевизоров, холодильников, воры и грабители присвоили себе эти заводы, разграбили, увезли за кордон наворованное… — Дышлов говорило вдохновенно, с пятнами гнева на лице, с играющими желваками. Был похож на Кирова, любимца рабочего класса. Народ гудел, заражался его непримиримостью, видел в нем вожака. — Мы не рабы Гайдара, Чубайса и Ельцина!.. Наша партия вместе со всем народом создавала промышленность Родины, и теперь всем народом мы вернем себе наше богатство, заставим грабителей раскошелиться, посадим их на цепь и будем морить голодом, пока не вернут награбленное… — народу нравилась мысль о сидящих на цепи олигархах. Нравилось представлять ненавистного Гайдара в ошейнике, перед пустой миской и грудой обглоданным костей. Мужчина воздевали черные жилистые кулаки. Женщины тянули к Дышлову малых детей, чтобы тот их благословил на борьбу. — Будет и на нашей улице праздник, товарищи. Мы вернемся в наши прекрасные цеха и получим честно заработанные деньги. Купим нашим женам красивые платья. В дни заслуженного отпуска всей семьей, с детьми и отцами-инвалидами поедем в санатории на побережье Черного моря в наши чудесные здравницы… — толпа восхищенно ахнула. Мужчины зашевелили пальцами, будто пересчитывали зарплату. Женщины оглаживали свои поношенные блузы и юбки, будто это были разноцветные шелковые платья. Седовласый инвалид, тяжело опиравшийся на костыли, первый раз за десять лет улыбнулся. — Сейчас, товарищи, в знак протеста мы ляжем на рельсы Транссибирской магистрали, по которой грабители и оккупанты отправляют за рубеж русскую нефть, древесину, алмазы. Я лягу вместе с вами, не то что Ельцин, который обещал лечь на рельсы, а сам улетел развлекаться в Америку…
Дышлов решительно, смело шагнул на колею, улегся на нее так, что блестящая рельса проходила у него под затылком, рождая мысль о хрустящем звуке и рокоте отточенного колеса. Народ повалил на шпалы, стал укладываться. Стрижайло следил, чтобы люди улеглись на одной колее, оставляя другую свободной, — ту, по которой смышленый железнодорожник направит экспресс «Владивосток — Москва». Оператор снимал драматический момент, — лежащих рабочих, усевшихся на пути женщин, плачущих детей. Рядом с Дышловым улегся седовласый инвалид, уложив костыли, радостно обращаясь к соседу:
— Мы вам верим, товарищ Дышлов. Помогите добить гадину.
Стрижайло смотрел на часы. «Ролекс» показывал «четырнадцать — пятнадцать». Оставалось пять минут до подхода поезда. Он вглядывался в голубые пространства Сибири, из которых, невидимый, приближался состав.
— Давай, мужики, запевай песню…
— «Вихри враждебные веют над нами…»
— Слов не знаем…
— «Артиллеристы, Сталин дал приказ…»
— Давай народную: «Эх, мороз, мороз…»
И все, кто лежал на рельсах, и сидящие на шпалах бабы, и вдохновенный Дышлов, ухватив рукой теплую рельсину, и инвалид с блаженным лицом, ощущая силу и единство товарищества, запели, сначала нестройно, а потом все крепче и слаженней:
— Эх, мороз-мороз, не морозь меня, не морозь меня, моего коня…
Вдалеке, среди голубых горизонтов, возникла слабая тень. Отделилась от хвойных лесов, от таежных предгорий там, где далекая насыпь создавала плавный изгиб, и рельсы сливались в неразличимую дугу. Стрижайло следил за скачущей стрелкой, за туманной, размытой пространством тенью.
— Моего коня белогривого, у меня жена эх ревнивая… — гремел народный хор.
Стрижайло различал состав, — тонкую подвижную линию, повторявшую изгиб насыпи в том месте, где уже мерещилась сталь дороги, еще не разделенная на четыре блестящих струны, слитая в единый солнечный блеск.
— У меня жена эх красавица, ждет меня домой — эх, печалится…
Состав напоминал длинную членистую гусеницу с толстой яркой головкой, из-под которой струились солнечные паутинки. Состав приближался, смутно угадывалась лобовая часть тепловоза, окутанные дымкой вагоны.
— Я вернусь домой на закате дня, обниму жену, напою коня… — люди на рельсах пели. Дышлов раскрывал свои мясистые губы, не зная слов, выдыхал ревущий звук. Инвалид, порозовев от волнения, тянул дребезжащим старческим голосом.
Стрижайло торопил оператора снимать. Знал, что состав промчится по соседней колее, и надо снять крупным планом комическое лицо Дышлова на рельсах и несущиеся, безопасные, режущие колеса.
Состав налетал, лобовая часть тепловоза сверкала стеклами, краснела, белела яркими мазками. Стрижайло с изумлением увидел, что это была ритуальная маска африканского племени Нгомо, глазастая, с красными намалеванными губами, белым скорпионом на лбу. Демон в маске, излетев из души Стрижайло, исполненный могучей энергии, мчал состав. Отстранил Стрижайло от управления операцией, взял на себя главенство, исполняя демонический замысел. Это было ужасно. Демоны вышли из-под контроля. Увлеклись бесовским театром, который задумал Стрижайло. Стали играть в нем свою сатанинскую пьесу.
