— Если Дышлов заметит малейшую самостоятельность, грозящую его лидерству в партии, он немедленно приведет в действие маховик аппаратного подавления. Я буду уничтожен. Вся моя сложная стратегия взаимодействия с КПРФ пойдут прахом, — было видно, что Грибков боится, но эта боязнь не скрывает жгучую страсть, не останавливает больное нетерпение, которым отличались все властолюбцы. Как и прочие, кого коснулось больное безумие, он мечтал о президентстве. Видел себя избранным Президентом России.
— Вам необходимо вырваться из дурной гравитации Дышлова. Вы уже давно не куколка, вы бабочка. Вам нужно распороть стесняющий вас кокон и вылететь на свободу, чтобы люди увидели великолепный орнамент ваших крыльев. У вас блестящее будущее. За вас проголосует народ. Вы с блеском пройдете в Думу и создадите там свою фракцию. Эта фракция станет основой будущей партии. Долгожданной партии патриотов России. Пусть «красные» патриоты движутся на выборы своей колонной, вы же возглавите колонну «белых». Убежден, вас поддержит Церковь. Ваши выступления с требованием передать церкви земельные наделы вызвали огромный резонанс в Патриархии и среди приходского духовенства. Нужна только смелость и воля.
— Вы же знаете, я не из трусливых. Воли мне не занимать. Иначе, после стольких неудач, я бы давно ушел из политики, — маленькая головка Грибкова заострилась, набрякла на упругой шее, которая переходила в тщедушное тельце. Но и зыбкое тело, и напряженная шея, и целеустремленная упрямая головка складывались в неодолимый вектор, какой бывает у сперматозоида, выпущенного в яростный горячий полет к желанной цели. Стрижайло понравилось сравнение, но он испугался, что Грибков может прочитать его мысли.
— Я, политолог, исследую вашу ситуацию, исследую статистику, риски. Убежден, что ваш выход из компартии накануне выборов будет для вас беспроигрышный. Вас поддержит власть, желающая ослабить коммунистов. Вы получите мощную поддержку телевидения, значительный финансовый ресурс. Повторяю, это вопрос воли и энергии.
— Люди это ни поймут, как предательство?
— Люди это поймут, как отважный политический шаг. За вами устремятся миллионы избирателей, особенно если правильно построить предвыборную кампанию. Когда вы примите решение, я вам готов помогать. Готов служить мостом между вами и Администрацией Президента. Готов провести тайные переговоры с Потрошковым. Более того, я вижу последовательность комбинаций, в результате которых вы становитесь Президентом России. Вряд ли есть человек, более достойный, чем вы.
Стрижайло увидел, как зарумянились щеки Грибкова. Темные глазки утратили выражение страха, испустили два страстных, нетерпеливых луча, которые тут же погасли, прикрытые белыми веками.
Стрижайло не продлевал разговор. Тонкие яды, которые он впрыснул в Грибкова, медленно расплывались по кровеносной системе, вызывая у больного жар.
В «люкс» постучались. Красивая официантка в короткой юбке, переступая длинными ногами, вкатила тележку с обедом. Среди супниц и соусниц возвышалась бутылка коньяка.
— Отличное зрелище, — засмеялся Грибков, проведя рукой по выпуклым ягодицам женщины, просовывая ладонь между круглых колен. Официантка жеманно хихикнула. — Ну что ж, — обратился Грибков к Стрижайло, — выпьем за все прекрасное. А то ведь завтра пост, вериги, источник святой воды, — потянулся к бутылке, продолжая оглаживать женские ноги.
Утро было чудесным, летним, сияющим. Они мчались на «мерседесе» из Ярославля по восхитительной дороге, на которой лежали голубые тени деревьев, а окрест расстилались хлебные нивы, синие холмы, туманные рощи с шатровыми колокольнями сельских церквей.
Крестный ход отправлялся от старого монастыря, по проселкам, от храма к храму, где предполагалось служить молебны, вдохновляя «честным крестом» православных обитателей полупустых селений. Грибков намеревался проследовать с крестным ходом часть пути, до первого села, где его будут ждать журналисты и телекамеры. Сфотографируется среди молящегося люда, даст интервью местной и столичной прессе, а потом покинет процессию, сядет в «мерседес» и уедет в Ярославль, где у него намечалась встреча с бизнесменами.
— Думаю, мы вместе уедем, — сказал он Стрижайло. — Вряд ли у вас хватит терпения участвовать во всем турпоходе.
Они сменили дорогую одежду на затрапезное платье, обулись в поношенную обувь, оставили в гостинице дорогие часы и галстуки и, готовые к пиар-акции, внешне не отличаясь от обеднелого провинциального люда, обсуждали в машине непомерную стоимость телевизионного времени в связи с приближающимися думскими выборами.
Вышли из машины у монастыря и проследовали пешком сквозь небольшие ворота в толстенной краснокирпичной стене, напоминавшей боевую крепость. Монастырь был древней обителью с кельями, соборами, ракой преподобного, с паломниками, которые отдыхали на зеленой траве, уложив на землю свои торбы, подорожные сумы, страннические посохи.
Грибков направился к собору, где шла заутреня, и перед входом истово, трижды осенил себя крестным знамением. Не глядя по сторонам, надеялся на то, что виден, заметен, что его православная сущность не подвергается сомнению.
— Смотри-ка, да это Грибков, — ахнула рядом немолодая богомолка в белом платочке. — Он наш, православный, за него по церквям молятся…
В просторном прохладном соборе, со следами недавнего, не до конца преодоленного запустения было людно, торжественно. Монахи в черном пели в хоре, поправляли накренившиеся хрупкие свечи, били поклоны перед иконами, украшенными полевыми цветами. Служил настоятель, сухощавый, с заостренной седой бородой монах, чья темная мантия развевалась, как бесшумные крылья. Стрижайло почтительно стоял в сторонке, делая набожное лицо, стараясь не встречаться взглядом с прихожанами, чтобы те не разглядели в глазах веселой иронии и игривости, вызванной созерцанием Грибкова. Привыкший находиться в президиуме на виду, тот прошел вперед, к алтарю, чтобы попасться на глаза настоятелю. Каждый раз, когда начинали креститься и восклицали: «Благословен Бог наш…», он твердой щепотью бил себя в лоб, в живот, махал от правого плеча к левому. Быстро, деловито сгибался в поклоне. Стрижайло подумал, что ритуал предвыборной кампании включал в себя, как составную часть, ритуал богослужения, а, значит, сама компания была видом религиозного таинства, в котором он, Стрижайло, являлся жрецом, не меньшим, чем этот изможденный монах в клобуке и мантии.
Службы кончилась, народ повалил наружу. За храмом, на зеленой луговине были расставлены столы. Лежала снедь, — буханки хлеба, груды огурцов, помидоры, банки с домашним компотом, миски с малиной. Богомольцы окружали столы, вкушали нехитрую пищу, подкрепляясь в дорогу.
— Отведайте, — Грибков откусил сочный огурец, громко, аппетитно жуя. — Здесь вам в «люкс» обед не закажут.
— А вы молодец, как зеленый огурец, — пошутил Стрижайло, отмечая артистизм Грибкова, который, к удовольствию странниц, мелко крестил плоды земные, прежде чем отправить их в рот.
И уже гремели колокола, звучали песнопения, — из церковных врат появлялось духовенство, начинавшее крестный ход. Впереди выступал игумен, торжественно-легкий, медлительно-плавный, в черном облачении, окруженный братией, над которой развевались малиновые и золотые хоругви, вздымались иконы Спасителя и Богородицы. Монахи несли кресты, чашу святой воды, дымные кадила. Настоятель макал в чашу кропило, взмахивал по сторонам, рассылая солнечные брызги. Богомольцы ловили на лицо драгоценную влагу, подхватывали псалмы, становились в процессию, которая медленно выплывала из монастыря в город.
