Не следовало оставаться в гостиной, участвовать в переговорах Верхарна и Креса. Стрижайло поднялся, заглянул на минуту в номер, чтобы накинуть плащ. Прихватил длинный, остроконечный зонтик. Гонимый тревогой и страхом, вышел из отеля. Погрузился в черный, отсвечивающий ртутью и зеленью парк.
Деревья, тяжелые, сплошные, наполненные холодной влагой, угрюмо шумели, сыпали брызги. Трава газона жестко шелестела, хватала за ноги. Стрижайло, гонимый необъяснимой тревогой, шагал по парку, в котором таилась отгадка пугающей тайны. Лежал неопознанный, подброшенный Потрошковым труп. Этот труп надлежало найти по фосфорному, едва различимому свечению, какое источают голубоватые ядовитые грибы или болотные гнилушки.
Заговор, который Стрижайло плел вокруг Дышлова, Маковского и Верхарна, вдруг обнаружил загадочное содержание, не замышлявшееся в первоначальном проекте. Это неявное содержание сулило огромную опасность, вселяло страх. Сырой туман и пронзительный ветер Атлантики несли безумие, порождали головокружение и бред, и в этом бреду сквозила неясное предчувствие, пугающая догадка о возможной смерти, всех и его собственной. Он почти бежал, тыкая нераскрытым зонтом в газон, который казался топью, готовой его поглотить.
Далеко, сквозь стволы, что-то слабо забелело во тьме. Млечное, зыбкое, созданное из разбрызганной влаги, слоев холодного пара, завитков туманного бреда. Стрижайло устремился на свет. Парк расступился, и в рыбьей молоке, в столбах голубого света, возник Букингемский дворец. Он был нереален. Фасады были сгустками цветного тумана. Дворцовые окна были проблесками дождя. Решетки и резные ограды казались порождением бреда. Дворец парил над землей и смещался по ветру. Его нанесло, как морской мираж. Он зацепился за ветки завитками и цветными волокнами. Дунет ветер, и наваждение растает. Реальными, среди иллюзорных порталов и бронзовых пушек казались одни гвардейцы, в медвежьих шапках, красных мундирах, с мушкетами на плечах. Это были знаменитые евнухи из Йоркшира, где еще в юности их лишили семенников, используя для этого ножницы для стрижки овец. Впрочем, гульфики из лосиной кожи у них стояли торчком, что было не совсем характерно для евнухов.
Букингемский дворец и был трупом, затерявшимся в парке. Трупом великой империи, бредящей своим злополучным прошлым.
Он снова бежал под деревьями, вонзая в траву наконечник зонта. Тайна, которая начинала брезжить, заключалась в треугольнике отношений: «Верхарн — Президент — Потрошков». Чтобы разгадать опасную тайну, избежать смертельной угрозы, он должен был воспользоваться своим креативным даром. Призвать на помощь поселившихся в нем духов, чтобы те своей неземной прозорливостью, сверхчеловеческой проницательностью вскрыли лукавый замысел. Но духи не помогали. Превратились в скопище шелковистых зверьков, вцепившихся в его шею и горло острыми зубками. Висели, как бархатистый воротник. Пили его живые соки, насыщались его страданием, вкушали его страхи. Усиливали их, впрыскивая в прокусанные вены струйки яда, от которого кружилась голова, умножалось безумие. Он бежал по ночному парку, увешенный гирляндами пухленьких ушастых зверьков, сложивших за спиной кожаные перепонки.
«Как Потрошков, желая погубить Верхарна, оказался с ним связан династической идеей монархии? Как Потрошков, являясь слугой Президента, поддерживает дружбу с Верхарном, его лютым врагом? Как он, Стрижайло получил наказ Потрошкова сгубить Верхарна, если тот спонсирует лабораторию ФСБ? Как картины Тишкова, украшающие его, Стрижайло, квартиру, побуждают генетиков ФСБ конструировать новую элиту, в частности «Человека-Хуя»? И, наконец, что распирает гульфики королевских гвардейцев, если там поработали ножницы для стрижки йоркширских овец?» — эти и другие вопросы роились в безумной голове Стрижайло, требовали немедленных прозрений. Но «духи прозрений» обернулись летучими зверьками с влажными мордочками и черными, как смородина, глазками, вцепились в горло, тянули сладкую кровь. И он, еще недавно — вместилище «духов творчества», превратился в пещеру — обитель летучих мышей.
Он вырвался из черного парка и оказался в призрачном свете озаренных строений, в которых узнал Парламент и Вестминстерское аббатство, — изощренная готика, сталактиты шпилей и хрупких арок, цветные розетки витражей. На башне, чуть затуманенные, круглились часы «Биг Бена», — матовая луна с черными стрелками, графический циферблат. Часы казались млечно-озаренной воронкой, куда летели сгустки тумана, мелькали заостренные морды, перепончатые крылья. Проникали в зал заседания, усаживались в старинные кресла. Шло заседание Парламента с участием Пальмерстона, Дизраэли и Гладстона. У всех троих под сюртуками шевелились горбы, в которых, как в саквояжах, помещались сложенные крылья. Гладстон терся крыльями о спинку кресла, издавая хрустящий звук. У Пальмерстона прохудился сюртук, и выглянуло кожаное, с тугими перепонками крыло. Дизраэли рассуждал о посылке дополнительной эскадры в Индию для подавления волнений, гневно размахивал крыльями, похожими на два огромных зонта.
В соседнем Вестминстерском аббатстве, в свете багровых лампад, кельтские боги в облачении англиканских священников совершали каннибальский обряд, — поедали молодую монахиню. Бедняжка, обнаженная, лежала на сатанинском алтаре, кельтские боги подходили и, не касаясь руками, вгрызались в ее грудь и живот. Насытившись, покидали аббатство, летели в тумане над деревьями парка.
Стрижайло чувствовал проклятье империи, жуть англо-саксонской расы, наводнившей мир распадом и скверной, от которых по сей день от Нила до Кейптауна, от Бостона до Филиппин рождались рыжеволосые уродцы с белыми глазами палачей. Те же вареные глаза белели у изваяний Ричарда Львиное Сердце и Кромвеля, восседавших на бронзовых конях, а также у отвратительного памятника Черчиллю, — похожий на древесную жабу, премьер-министр прижимался спиной к огромному платану, весь забрызганный птичьим пометом.
Его окружали опасности. В магическом треугольнике: «Президент — Потрошков — Верхарн» таилась его погибель. Он был не в силах ее избежать, ибо не постиг ее суть. Суть была от него сокрыта, и вместо прозрения он был одержим безумием. Чувствовал, как сходит с ума, как гиблый атлантический туман набивается в его разум ядовитыми комьями. Упал на колени перед памятником Черчиллю и стал молиться «духам погибели», к которым, несомненно, принадлежал и Черчилль.
— Уинстон, Уинстон, что ждет меня впереди? Как мне избежать злой доли? — он молился нетопырям, заседавшим в Парламенте, умоляя вернуть ему силу прозрения. Молился людоедам в аббатстве, чтобы те открыли ему сокровенное будущее. «Духи погибели» должны были наградить его ясновидением, как наградили Шекспира, написавшего под их диктовку лучшие творения. — Уинстон, Уинстон, клянусь древесной жабой и крысой-альбиносом, что буду тайно отстаивать интересы англо-саксонской расы. Ответь, что ждет меня впереди? — он протягивал к памятнику умоляющие ладони, но в них упал сгусток лягушачьей икры. Стрижайло вскочил и в ужасе побежал.
Мчался по черному парку, сжимая в кулаке комок лягушечьей слизи, в котором гнездились мириады Черчиллей. Чувствовал, как в теплой ладони комок увеличивается, икринки с Черчиллями растут, готовы взорваться, выбросить в мир бессчетное количество лягушат, которые поскачут во все концы света, распространяя влияние англо-саксонской расы.
