Стрижайло слышал в бекасином блеянии вибрацию ненависти. Так посвистывает готовая к укусу змея. Шелестит в воздухе пуля. Тихо шипит покидающий ножны клинок. Верхарн модулировал своей ненавистью электромагнитную волну, которая взлетала с каменной террасы викторианского замка, настигала летящий по орбите спутник, отражалась от космических ретрансляторов и вонзалась в ухо Стрижайло, создавая в барабанной перепонке вибрацию. Стрижайло чутко ловил трепет ненавидящей души, которая чуть слышно потрескивала, как тугой, раскрывающийся бутон. Это и было творчество, это и было цветение, сулившие Стрижайло восхитительные наслаждения.
— Вы правы, Мишель, они хотят меня устранить. Подсылают наемных убийц, как к несчастному Яндарбиеву. Прослушивают мои разговоры. Мой парк поставлен под усиленную охрану Скотланд-Ярда. Мой повар прошел проверку в английских спецслужбах. Мои охранники взяты из французского Иностранного легиона по рекомендации Жака Ширака. Специалисты МОССАДа установили электронную защиту моих апартаментов. Я знаю, в лабораториях ФСБ готовят яд, чтобы намазать им жало ледоруба и вложить его в руку скромного секретаря, которого порекомендует мне какой-нибудь доброжелательный друг. Опыт Троцкого мною досконально изучен. Если лань приближается к моему замку ближе, чем на двести метров, ее расстреливает сидящий на крыше снайпер.
— Мне все это больно слышать, Рой. Я сопереживаю вам. Непременно приеду и выслушаю ваши идеи. Заранее предвижу их неповторимый блеск. Маленькая просьба. Когда стану приближаться к вашему замку и пересеку двухсотметровую отметку, пусть снайпер в меня не стреляет.
— Но вы же не лань, мой дорогой Мишель. Вы — лев.
— Я не лев, я — Львович, — засмеялся Стрижайло, слыша, как рассыпчато хохочет человек в лондонском предместье, играя темными глазками, которые видят великолепный изумрудный газон, тенистые деревья, блеск прудов, взлетающих казарок, — золотой отсвет на их изогнутых крыльях.
Отложил «секретный телефон», в котором стихал блеющий звук. Возбужденно зашагал по кабинету, от стола карельской березы, напоминающего глыбу янтаря, до изящного шкафчика из того же великолепного дерева, где окаменело солнце минувших лет. Удача в который раз, полетав над миром, опускалась ему на голову. Видимо, удаче было удобно вить гнездо на его голове, в которой содержалось множество отменных, пригодных для строительства материалов, — талант, трудолюбие, веселая изобретательность, бесстрашие. Из всего этого будет построено гнездо, в которое усядется мистическая птица, отложит яйцо, свесив лазурный хвост. Именно такой головной убор видел когда-то Стрижайло на картине художника Тышлера, большого мастера по части дамских шляп и еврейских семисвечников.
Он получал три грандиозных заказа, связанных с думскими выборами. Коммунисты ждали от него нетривиальных решений. Могущественный хозяин «Глюкоса» приблизил его к себе так близко, что становились видны рыжие, опасные кристаллики глаз. Верхарн приглашал его в Лондон, где цвели каштаны, и каждый благоухающий цветок был пропитан ядом ненависти.
Это и являлось настоящей игрой, истинным творчеством, подлинной агрессией, когда одна, запущенная из шахты ракета с разделяющимися головными частями поражала одновременно несколько целей. Именно это роднило политологию с ракетной атакой, когда комбинированным неотразимым ударом менялся весь политический ландшафт. Ракета такого класса именовалась «Сатаной». Политолог такого уровня именовался Стрижайло. Стрижайло и был «Сатаной», вместилищем «духов тьмы», которые сообщали ему космическую скорость, непревзойденную точность, защиту от противоракетных систем противника. Найдя эту аналогию превосходной, он сжал плечи, вытянул руки по швам, уподобляясь ракете, выходящей из тесной шахты. «Я — «Сатана»» — внушал он себе, фиксируя бортовым компьютером координаты трех выбранных целей.
Деньги, которые он мог получить, были огромны. Влияние, которое он обретал, умножалось стократ. Наслаждение, которое сулила игра, было неописуемо. Красная спираль генетического кода стремительно и страстно вращалась, будто над городом извивался алый, набрякший мотыль. «Музыка возбужденных молекул» казалась то коммунистическим «Интернационалом», то звоном шаманского бубна, то концертом битлов, где отчетливо проступал мотив «Yellow Submarine».
От возбуждения Стрижайло не находил себе места. Приблизился к заветному шкафчику карельской березы, повернул в дверце ключик. Открыл, созерцая тайное собрание. Здесь была собрана драгоценная коллекция фетишей, оставшихся после любовных встреч, после которых женщина оставляла ему знак своей симпатии, напоминание о наслаждениях, невинный сувенир, хранивший пленительный образ владелицы.
Здесь был бюстгальтер с забавными вырезами для сосков, — презент экстравагантной поп-звезды. Кружевные трусики, принадлежавшие умной и влиятельной даме из «Фонда Карнеги». Тонкие розовые «бикини», в которых так чудесно смотрелась стройная и не слишком молодая телеведущая, знающая толк в человеческих инстинктах. Прозрачный, со стрекозиным блеском пеньюар, из которого выпорхнула миниатюрная писательница, автор многотиражных бестселлеров. Сиреневые колготки с маленькой дырочкой на ягодице, — дар чемпионки по фигурному катанию. Носовой платок со смешными, сделанными помадой каракулями, — их оставила на платке дама вице-спикер, большая, бело-розовая, парная, со складками на животе, сидевшая на краю скомканной постели. Черная ночная сорочка с бретельками, — ее кинула на спинку стула известная в Москве гадалка и ворожея. Остроносая туфля с отточенным каблуком, в которую упиралась сильная, гневная нога банкирши, — демонстрируя свое превосходство, она поставила ногу на грудь поверженного Стрижайло и больно надавила каблуком. Милый домашний тапочек из парчи с серебряной нитью, — его забыла в номере загородной гостиницы дочка министра. Золотой брелок, украшавший вянущую грудь эффектной, неутомимой в наслаждениях дамы-сенатора. Нательный крестик с дешевой цепочкой — наивный подарок продавщицы из Подольска. Пластмассовая заколка от волос, светящаяся в темноте, как реклама Лас-Вегаса, — ее забыла в машине легкомысленная стриптизерша, приводя в порядок свое восхитительное, растревоженное Стрижайло тело. Шелковая ленточка, которой сельская учительницы связывала на затылке свои льняные волосы. Кожаная сумочка с духами, помадой и пудрой, забытая в доме Стрижайло пугливой женой дипломата.
Эта коллекция была дорога Стрижайло, возбуждала его воображение, благоухала тончайшими запахами запретных вожделений и греховных утех. Шкафчик был хранилищем талисманов и фетишей, каждый из которых, если произнести заклинание, мог превратиться в живую женщину, одарить неповторимой усладой.
Он смотрел в глубину шкафчика, как в кунсткамеру своего любовного опыта. «Музыка молекул» звучала все настойчивей, словно в паху у него собрался весь ансамбль легендарных битлов, — застреленный Джон Леннон, умерший от рака Джордж Харрисон, продолжающие здравствовать Пол Маккартни и Ринго Старр. Раскачивая гитарами, вставая то на носки, то на пятки, поворачиваясь в разные стороны, они исполняли песню о таинственной желтой подлодке. Что-то флотское, знакомое чудилось в этой мелодии. Сон домработницы Вероники Степановны, которой привиделся муж-флотоводец, подаривший во сне перламутровую раковину Афродиты. Это мучительно томило Стрижайло. Хотелось увидеть Веронику Степановну, стоящую босиком на сверкающей раковине посреди морской стихии.
