В-третьих, был реализован метафизический план Потрошкова, состоялась бойня детей, осуществилось ритуальное пролитие детской крови, окропивший новый период русской истории, после чего Россия станет именоваться — «Россия, детской кровью умытая».
В-четвертых, в нем, в Стрижайло, пропущенном через ад, в его контуженой голове и потрясенном духе, сохранилась «человечность», не произошло «перекодирование» мира. Он уцелел, как «человек христианский», — вначале совершил ужасный грех, затем пережил раскаяние, и, наконец, принес искупление. Теперь, в продолжение искупления, ему надлежало поведать миру ужасную тайну, которой он обладал. Вскрыть сатанинский замысел, который ему открылся.
Он смотрел сквозь проемы домов, как поднимается дым, похожий на торжествующий черный дух, которому принесена кровавая жертва. Школа была алтарем, где остывали тела убитых, засыхала на стенах кровь. Но он был жив, в рассудке, сохранен божественной силой для духовного подвига, который готовился совершить.
Он брел по улице Коминтерна, среди оцепления, прорвавшихся к школе жителей, фиолетовых вспышек, близкой автоматной и орудийной стрельбы. Ему попался телерепортер, который с плеча вел телекамерой, снимая панораму растревоженной улицы. Был строен, облачен в журналистский жилет со множеством карманов, из которых торчали блокноты, кассеты, запасные аккумуляторы. Выглядел эффектно, с той небрежной элегантностью, которая отличает профессионалов в моменты наивысшего напряжения.
— Простите, — обратился к нему Стрижайло. — Вы из какой компании?
— НТВ, — ответил репортер, рассматривая иссеченное осколками лицо Стрижайло.
— Мне это подходит. Хочу сделать сенсационное заявление.
— Секунду… Снимаю… — репортер навел объектив, слегка присел, придвигаясь вплотную. Стрижайло стал говорить:
— Я, Стрижайло Михаил Львович, политолог, специалист по предвыборным технологиям и политическому пиару, волею роковых обстоятельств оказался в Беслане, в школе № 1, где по моим прогнозам должен был состояться невиданный по жестокости террористический акт. Его замыслил, подготовил и реализовал с помощью чеченских и ингушских боевиков шеф ФСБ Потрошков, в целях нанесения непоправимой травмы человеческим представлениям о добре, христианской этике, общечеловеческой морали. По замыслу Потрошкова, такое травмированное человечество, с разрушенным комплексом «человечности», будет готово приять любую форму правления, в том числе и «биологический фашизм», к которому готовит Россию Потрошков. В Москве, в районе Химок, там, где расположены крупные супермаркеты, находится подземная биоинженерная лаборатория, в которой создается биологический материал для будущего человечества. Уже выведена путем генного скрещивания будущая элита России, которая в ближайшее время выйдет на свет и сменит прогнившую элиту наших дней. Уже взращивается верховный правитель, конституционный монарх, в виде сферы, обладающий сверхинтеллектом. Возведение на престол «царя-шара» произойдет одновременно с низложением нынешнего, законно избранного, но абсолютно никчемного Президента Ва-Ва. Регентом молодого царя станет, разумеется, Потрошков. Я, Стрижайло Михаил Львович, находясь в полном рассудке, прошедший через ад Беслана, готов подтвердить вышеизложенное перед любым трибуналом, в стенах Государственной Думы, в Священном Синоде или в Европарламенте. Готов дать показания Генпрокуратуре или самому Господу Богу на Страшном суде. Теперь же я отправляюсь в Москву, чтобы оповестить общественность о совершенном злодеянии.
Стрижайло поклонился репортеру, получив в замен сочувствующую улыбку и заверение о немедленной передачи в Москву сенсационной телезаписи.
Он миновал несколько улиц, удаляясь от побоища, и нашел, наконец, колонку. Пустил шумную, сверкающую струю, погрузил в нее черствые губы и пил, жадно, страстно, обливая водой грудь, вымокая, переполняясь холодной сладостью, от которой в глазах возникала студеная синева, остывали раны, иссохшее тело наливалось силой и свежестью.
Утолив казавшуюся неутолимой жажду, опьянев от воды, он отправился в ту часть города, где можно было поймать машину и уехать в аэропорт.
Самолет, на котором он улетал в Москву, взмыл в вечернем гаснущем небе, и в иллюминаторе на мгновение проплыли тенистые горы, багровая, шершавая равнина и скопление домов, среди которых, невидимая, находилась разгромленная школа. Там дымились руины, из-под камней и обугленных балок извлекали мертвецов, укутывали маленькие детские тела в серебристую фольгу. Отдельно у стены выкладывали трупы боевиков, — Снайпера, у которого вместо лица чернела рыхлая дыра. Однорукого, которому выстрел гранатомета вырвал бок. Бритоголового, с рыжей бородкой ингуша, державшего ногу на педали, — у него был проломлен череп при ударе о потолочную балку. Стрижайло, испытывая опустошение и усталость, погрузился в мучительное созерцание под рокоты двигателей, создававших грозную музыку, напоминавшую «Гибель богов». Ему виделись огромные протуберанцы огня, красные слепящие вихри, которые сливались в пылающее колесо. В это колесо влетали, мучительно изгибались, заламывали руки обнаженные люди. Их закручивало, опаляло, вовлекало в круговое движение, словно духи зла подвергали их колесованию. Багровое адское колесо катилось по земле, не отставая от самолета. Но в центре этого пыточного колеса, куда ввергались бессчетные людские души, — там, где должна была проходить ось рокового вращения, — дивно голубел лепесток прозрачного света. Такая синева бывает у первых подснежников, колеблемых ветром весны. Такая лазурь присутствует в крыле лесной сойки. В такой несказанный свет была облечена прекрасная Дева, что явилась ему в воспаленном бреду, поднесла к иссохшим губам чудный цветок с напитком. Эта синева была его, Стрижайло, душой, уцелевшей среди зверства и бойни, исполненная веры, любви.
В Москве, на Лубянке, в просторном кабинете шефа ФСБ все говорило о великой преемственности спецслужб. В чопорных рамах, словно в фамильной галерее, висели портреты Дзержинского, Менжинского, Ягоды, Ежова, Берия, Меркулова, Серова, Семичастного, Андропова, Чебрикова, Крючкова, Бакатина, Галушко, Баранникова, Барсукова, Степашина, Ковалева, Путина. Хозяин кабинета Потрошков распорядился не вывешивать свой портрет среди великого сонма, полагая что, негоже действующему руководителю помещать свой образ в канонический иконостас исчезнувших героев. Он покинул рабочий стол и сидел в мягком кресле, в строгом черном костюме, который придавал ему сходство с лютеранским пастором. Его подбородок была занавешен шторками, на которых красовалась эмблема Художественного театра, — чеховская чайка. Перед ним мерцал широкий плоский экран, на котором Стрижайло, иссеченный осколками, шевелил запекшимися губами:
— Готов дать показания Генпрокуратуре или самому Господу Бога на Страшном суде. Теперь же я отправляюсь в Москву, чтобы оповестить общественность о совершенном злодеянии…
Экран погас. Стоявший рядом полковник госбезопасности произнес:
— Наш оперативник, работающий под крышей НТВ, вовремя перегнал эту запись в Москву. Полагаю, он заслуживает поощрения.
— Никто из отличившихся не будет обойден вниманием руководства. Кстати, вы связались с «Интеллидженс Сервис», чтобы они создали нашему агенту Веролею более сносные условия содержания? А то поместили его в камеру к гомосексуалистам, а он, как мы знаем, не выносит, когда его обходят с тыла.
