К полудню, когда жара стала невыносимой, и многие, почти раздетые, прижимались к полу, обморочно дышали открытыми ртами, словно рыбы в иссыхающем пруду, — за окнами вновь зарокотал мегафон.
— Груз гуманитарной помощи… Вода и детское питание… Международных организаций… Пропустить на территорию школы…
На эти металлические звуки, доносящиеся из чрева железного робота, вышел Снайпер. В руке его был мобильник:
— Убери матюгальник, понял?.. Раздолбаю из гранатомета… Если пошлешь этих московских пидоров, уложу их прямо на дворе… Ты знаешь мое требование, — ко мне Президента России… Пусть берет президентский самолет и пиздярит сюда… В противном случае, к вечеру перестреляю половину заложников… Не надо им никакой воды и питания… Они объявили сухую голодовку и требуют приезда Президента…
Он захлопнул шкатулочку телефона и насмешливо оглядел лежбище страдающих людей. И это не была насмешка садиста, а ирония профессионала, превосходящего в своем мастерстве растерянных дилетантов.
Стрижайло чувствовал, как высыхает его тело, как испаряются бесчисленные частицы влаги, и от умерших клеток остаются сухие оболочки. Каждая клетка, умирая, источала корпускулу страдания. Казалось, высыхают глаза, спекаются внутренности, истлевают легкие, из обугленного рта вырывается синий огонь, и скоро он превратится в плоский, обтянутый кожей скелет, один из тех, что оставляет за собой бредущее по барханам племя. Но чем невыносимей была плотская мука, тем восторженней становился дух. Словно жар порождал просветленный бред, в котором сияло посетившее его ночью прозрение. Он — пастырь, разделяет со своим народом мученическую судьбу. В глубине любящего сердца прячет Христа, — не выдает мучителям, спасает Спасителя, сберегает его от второго распятия.
В этом просветленном бреду становилось несомненным, что рядом с ним находится сын, чудесным образом перенесенный из «иной жизни» в «эту». С этим чудесным перенесением кончилась двойственность его бытия, две их жизни встретились на перепутье истории, вместе, отец и сын, совершают вселенский подвиг.
Осторожно, чтобы не спугнуть это похоже на молитву знание, он обратился к мальчику:
— Пить хочется, правда?
— Да, — кивнул мальчик, облизав пересохшие губы, и на его тонкой шее вздулась синяя жилка.
— Сейчас бы к нашему ручью пойти, под гору. Там вода чистая, сладкая, прозрачная. Каждый камушек виден.
— К какому ручью? — спросил мальчик, поднимая большие, черные, окруженные длинными ресницами глаза.
— Или к колодцу. Помнишь, как пошли ночью, достали ведро, а оно полно звезд? Вода в ведре чуть колышется, звезды плещутся, а мы любуемся. Мама сказала, — нельзя пить студеную воду, горло заболит. А я сказал, — если со звездами пить, не заболит. Мы выпили, и не заболело. Ты помнишь?
— Не помню, — мальчик серьезно смотрел на него, и эти вопрошающие темные глаза казались прекрасными, ненаглядными и родными.
— А как мы летом шли по лугу, и он был весь в цветах, и когда подходили к кусту, — такой чудесный куст, весь перевит вьюнками, — из него вылетел коростель. Большой, красный, ноги висят, крылья хлопают суматошно, и ты закричал: «Птица!.. Птица!..»… Помнишь?
Мальчик внимательно вглядывался, — не в лицо Стрижайло, а в тот летний сказочный луг, по которому, окруженные бабочками, шмелями, сладкой пыльцой, шли три любящих друг друга человека, смотрели, как летит над травами красная, с коричневыми крыльями птица, падает в далекие цветы.
— Помню, — сказал мальчик, и глаза его слабо дрогнули, словно увидели восхитительный мир, куда уводил его из этого страшного зала большой, светловолосый человек, уступивший ему ночью драгоценный глоток воды.
— Вот и вспомнил, и слава Богу! — восхитился Стрижайло. — А помнишь, как мы взяли дровяные санки, я посадил вас с мамой и тянул по мокрому снегу? Все блестело, сочилось, под полозьями бежала вода, а мама слепила мокрый снежок и кинула мне в спину?
— Помню, — кивнул мальчик.
— Мы снова туда вернемся. Санки старые, я их подправлю, и мы с тобой поедем в лес за дровами, и я покажу тебе барсучью нору.
— Это где? — спросил мальчик, и казалось, на его бледном худеньком личике слабо расцвел румянец.
Стрижайло испытал к нему такую отцовскую нежность, береженье, благодарность за избавление от свирепой безысходности мира, что захотелось прижать сына к груди и опять оказаться в райском краю, где было им так хорошо.
— А помнишь, наша береза морозным утром, словно ослепительная хрустальная люстра, и мы стояли под ней, и нам на лицо осыпалась прозрачная сияющая роса? — говорил он, окружая сына той божественной красотой, которая одна способна спасти обезумивший, готовый погибнуть мир. — Наше поле в сверкающих метелях, по которому шли на красных охотничьих лыжах, пересекая заячьи и лисьи следы, и ты подцепил ладонями наст, показал мне отпечаток лисьей стопы, лежащий у тебя на ладонях… И то лесное болото, в котором живет седой задумчивый лось, и когда мы осенью в моросящем дожде подошли к болоту, из него навстречу вышел лось и золотистый тонконогий лосенок… И та чудесная просека, зимой заваленная снегом, с тяжелыми обледенелыми елями, а летом вся в цветах, то в желтых, то в белых, то в синих. Каждый раз, когда мы появлялись на просеке, над нами пролетала бирюзовая сойка, окруженная розоватым сиянием… Деревенская бабка, по прозвищу «Девятый дьявол», с виду похожая на Бабу Ягу, а на деле смешливая, добрая. Поманила тебя и угостила домашним пирогом с яблоками, который тебе очень понравился…
— Пирог был с урюком, — сказал мальчик, — и с абрикосами.
— Да, да, с абрикосами, — согласился Стрижайло, ликуя оттого, что память сына была острей, чем у него, удерживала множество забытых подробностей. — А помнишь, как ночью пришли к реке и спустили на нее выточенную из полена ладью, на которой горели три свечи, — ты, мама и я? Ладья медленно плыла по течению, скрывалась за поворотом, где слабо светился воздух, и оттуда взлетела проснувшаяся дикая утка?.. А помнишь наш Новый год, когда ты был совсем еще маленький. Мама сказала, что сейчас придет Дед Мороз, принесет подарки. Мы вышли на дорогу встречать деда Мороза. Небо было волшебным, с множеством лун и светил, оранжевых, зеленых и синих. Над дорогой стояла высокая, с серебристым хвостом, звезда. Казалось, она плывет, и под этой звездой по дороге шел Дед Мороз, — с посохом, с развеянной бородой, с сумой за плечами, опоясанный радужным ремешком. Нес тебе волшебный подарок… Помнишь, сын?
— Помню, — ответил мальчик и положил ему голову на грудь. Так они и сидели, обнявшись.
Стрижайло вернулся из своего сладостного забытья, услышав топот ботинок. Боевики выбегали в зал, становились у выхода с автоматами наготове. Стрелки у бойниц оживились, высматривали сектор обстрела. Снаружи воздух наполнился железной вибрацией, в которой стали возникать неразборчивые слова, словно их с трудом и неполностью произносили металлические губы:
— Обеспечить безопасность… В ответ на ваши требования… Бывший Президент Ингушетии… Обеспечить неприкосновенность…
