Вялое пламя костра, и в огне изгибается, закипает соком ветка лесной бузины, и почки, пред тем, как сгореть, набухают и лопаются, выпуская резные листья. «Люблю!..»
Наслаждение, которое он испытывал, было слепотой, где исчезала реальность, и возникало безмерное, падающее вниз пространство, куда они летели, превращаясь друг в друга, меняясь лицами, теряя свои очертания. Становились безымянной, безликой вспышкой света, какую оставляет на небе сгорающий метеор, вовлекая в земную жизнь образы иных миров. Под его стиснутыми веками непроизвольно возникали изображения прошлого, будто он пролетал над своей прожитой жизнь, от младенчества, и раньше, где его зародившаяся жизнь была жизнью его родителей, прабабок, дедов, бесконечно удалявшейся в прошлое родни.
Доска школьной парты, испещренная отливающими бронзой каракулями, которые он наносил, макая перо в фарфоровую чернильницу. Темный уголок двора с тенистой крапивой, в корнях которой волшебно переливается черепок разбитой чашки. Чудесная веранда просторного дома, где он никогда не был, с гнутой качалкой, высоким стройным буфетом, за стеклами бело-розовые горы с далеким голубым ледником. Бородатые, родные лица, старомодные сюртуки, бронзовые чиновничьи пуговицы с двуглавым орлом.
Эти видения таинственно врывались в его восхищенный, обезумевший от страсти рассудок, словно нарушались законы времени, и он двигался вспять по тонкой струне, той, что истекала из-под санного полоза. Ему была страшна, удивительна возможность ей обладать. Сжимать до боли в объятьях. Извлекать из нее вздох, похожий на всхлип. Чувствовать, как она кусает его губы. Как он проникает в ее лоно, укрываясь в ней, становясь ею. Смотрит из нее изумленными, восторженными глазами, но видит ее же, — близкое, раскаленное, окруженное тенями лицо, край шелестящей сенной подушки.
Взрывы страсти были похожи на вспышки огненной плазмы, что толкают ракету, сообщая ей немыслимую стремительность. Эти взрывы со скоростью света уносили его туда, где он еще не был, и где предстояло ему побывать. В своем прозрении он начинал узнавать картины, которые не мог объяснить, но с которыми ему в будущем придется столкнуться.
Азиатский город с лепными строениями, кишащий рынками, с гигантским, похожим на хвощ минаретом. На проезжую улицу выносят и стелют ковры, — шерстяной, домотканый орнамент, темно-багровые ромбы, кресты. Человек в шароварах, в блеклой накидке раскатывает корявый черно-красный рулон. Вся улица в восточных коврах. И по этим гофрированным, неровным узорам, распугивая кричащих людей, проносятся толстые, с грубым протектором колеса, мелькает зеленая, в грязных потеках броня.
Шелестящие плюмажи тропических пальм, желтая туча, словно облако жаркого пара. В пальмах, зарывшись носом в красноватую землю, сухо светясь фюзеляжем, торчит самолет, — обломанные крылья, мятые лепестки пропеллеров. По дороге идет пехота, изможденные, азиатские лица, шарканье сотен ног, у командира под шлемом измызганный бинт с оранжевым грязным пятном.
Изумрудная, пронизанная солнцем вода, серая сталь корабля, шелестящая пена с легчайшей радугой брызг. Уступы брони, стволы тяжелых орудий, вращенье сетчатых, воздетых к небу антенн. Вдалеке, как туманная, осевшая на море туча, — громада авианосца, похожего на тающий айсберг. Грохочущая, рвущая небо струя промчавшегося самолета.
Его страсть к любимой была чудом, отрицающим законы бытия, переносящим его в иные измерения, где он проносился со скоростью света по огромным орбитам, созерцал иные миры, озарялся сиянием космических радуг и возвращался в тесную горенку, на звенящий сенник, к ее неразличимо-близкому, обожаемому лицу.
— Люблю!.. — много раз, в ее неслышащее горячее ухо вдыхал он не слово, а свою неистовую страсть. И все смещалось, рушилось, менялась симметрия мира. Все выстраивалось и вращалось вокруг сверкающего столпа. Он проносился как ливень сквозь ее отрешенное, похожее на серебряную маску лицо, сквозь ее жаркое темное лоно. Был молнией, жгутом огня, проливался в ее бездонную глубину, оттуда открывались бесконечные пути, вставали ночные солнца, и он, населяя их бессчетными жизнями, становился подобием Бога.
Ударился о невидимую преграду, чувствуя, как бурно опустошается душа, покидает гибнущую плоть вместе с разноцветными зрелищами. Недвижный, бездыханный, лежал в темных волнах безымянного прилива, который колыхал его опустошенное, без чувств и без мыслей, тело.
— Ты где? — тихо спросила она, и он почувствовал пальцы на своем лбу. Не было сил отвечать. Он был неживой, бесчувственный, как выброшенная из глубин океана, погибшая в шторме рыба, что вяло колышется в ночном прибое, среди разорванных водорослей. — Ты где, милый?
Ее пальцы тихонько скользили по его волосам, касались закрытых век, стиснутых губ, шелестели у самых ушей. Теперь она оживляла его, возвращала жизненную прану, которую он вдохнул в нее, перед тем, как погибнуть. Ее волшебством душа, покинувшая тело, возвращалась в свою обитель. Чувства вновь обретались, — так слетаются на ветку испуганные, отлетевшие было птицы. Вначале вернулся слух, — он услышал, как за перегородкой, в печи с нежным шелестом осыпаются угольки, а совсем близко, в придавленной их головами подушке позванивают сухие травины, стебли клевера и тимофеевки. Затем он стал чувствовать запахи, — сладковатого березового дыма, нагретых бревенчатых стен, и рядом — головокружительные волны ее живых восхитительных запахов, которое источало ее взволнованное горячее тело. Потом постепенно вернулось зрение, — чуть приоткрыл веки и увидел наверху, где перегородка не доставала потолка, длинную, трепещущую, малиновую полосу, — меркнущий свет прогоравшей печи. Чуть повел зрачками, — шкурка белки с пушистым, аметистового цвета хвостом, вращалась на нитке, овеваемая ветерками, а вокруг в потолке, недвижные, темные, как глаза у иконописных святых, чернели сучки.
— Где ты был? — спросила она.
— В каких-то волшебных странах, в несуществующих пространствах. В которых мне еще предстоит побывать при жизни, или переселиться в них после смерти.
— Я была там с тобой?
— Не знаю. Мне казалось, что перед тем, как туда попасть, мы слились, превратились в какое-то диво, которому были открыты эти миры.
— Ты можешь их описать?
— От них осталась разноцветная тень. Даже не тень, а тень тени. Даже и этого не осталось, — только чувство, что я там побывал, но что это было, не знаю.
— Может быть, Рай?
— Рай — это здесь, в нашей избе. А то — выше Рая. Ему нет описания.
— Мы с тобой вместе совсем недолго, меньше года. А кажется, прожита огромная жизнь, где каждая малость превращается в драгоценное чудо. Так будет всю жизнь, до смерти? Ты чувствуешь, что все драгоценно?
— Да.
— Помнишь, какая была погода, когда я приехала в твою деревню, чтобы нарисовать последний снег? Какие сырые, сочные, светящиеся облака летели по небу, а на черной земле лежали последние снежные гривы, и если сунуть в них руку, то почувствуешь тысячи мокрых колючих зерен, и каждое зерно излучает крохотную вспышку?
