Последовали новые звоны, похожие на удары в рельсу, какими в зоне сзывают на работу зэков. Под звуки била вышел Золушкин, косолапый, сутуля спину, опустив до земли могучие руки, поглядывая из-под косматых бровей диковатыми, близко посаженными глазами. На нем были галифе, тельняшка, малиновая блуза, подаренная телеведущим Дибровым. На ногах, загибая носы вверх, красовались турецкие чувяки времен геноцида армян. Нагло ухмыляясь, повернулся спиной к залу, и все увидели, что на ягодицах в галифе был сделан широкий вырез и тусклым металлом отсвечивал титановый зад.
В рыцарском доспехе, с жестяной трубой, возник Соловейчик, своим видом создавая впечатление средневекового турнира, на котором роль Прекрасной дамы играла Мариетта Чудакова.
— Итак, продолжаем состязание самых влиятельных и отважных политиков, рискнувших составить конкуренцию нашему Президенту, — загудел из глубины железных масс Соловейчик, как если бы он был Диогеном, сидящем в бочке. — Жребий открыть дебаты выпал уважаемому аграрнику Карантинову, известному своими коммунистическими взглядами. Хотелось бы услышать, господин, или, правильнее, товарищ Карантинов, вашу критику программы оппонента и собственную положительную программу, поверив в которую, народ сделает вас Президентом. Прошу, — и он отступил в дальний угол и встал, похожий на экспонат музея готики.
— Называйте меня просто — Чарльз, — мило, снисходя с высот аристократизма до вульгарного Соловейчика, произнес Карантинов, слегка покашливая в ладонь, которую облегала белоснежная перчатка. Другая перчатка была небрежно заткнута за кушак. — Что до критики оппонента, я перенесу ее на весь тот уклад, из которого вышел уважаемый мною господин Золушкин, вовсе неповинный в том, что родился в корыте, рос в сарае, а мужал и набирался разума в мордовской колонии строгого режима. — Открытость и благожелательность тона сделали свое дело. Рыбаки подводного лова перестали насаживать мотыля на мормышки, литейщики «Серпа и Молота» оторвались от чтения библии, чекисты-андроповцы, помнящие вклад Карантинова в восстановление памятника Дзержинскому, сдержано зааплодировали. — Я могу упрекнуть господина Золушкина, членов его почтенной фракции и тех граждан, кто поддерживает их на выборах, в недостатках хороших манер. Они нарочито делают вид, что чужды правил хорошего тона. Например, излюбленная манера их талантливого лидера — схватить за волосья какую-нибудь даму и волочь ее вдоль рядов в Государственной Думе, покуда из бабы ни хлынет вода. Еще огорчает манера их лидера, — проходя вдоль рядов, харкнуть какому-нибудь депутату в морду. Что-то в этом есть от верблюда, от «кэмел», не правда ли? Еще они все дурно выражаются, и если бы мне пришлось записывать фразы, которые позволяют себе господин Золушкин и его коллеги по партии, то получились бы одна азбука Морзе. Кстати, принцесса Ди, по которой продолжает скорбеть мое сердце, только раз в жизни позволила себе употребить матерное слово, когда королева-мать окончательно ее достала. Старуха кого хошь доведет…
Произнесенная негромким голосом речь произвела самое благоприятное впечатление среди экспертов.
— Поосто очааватейно, пьеесно и оигенайно… — восхитился критик Вульф. Драматург Радзинский сардонически хихикнул, вырвал из ноздри волосок и пустил по ветру. Академик Капица поймал волосок, положил под микроскоп и произнес: «Очевидно, но невероятно. Волос из паха носорога». Мариетта Чудакова достала средневековый японский веер и стала подавать условные знаки сталеваром «Серпа и Молота», среди которых у нее были знакомые. Киновед Дондурей вынул из своего уха нос режиссера Дыховичного и попросил не мешать слушать.
— Перехожу к позитивной части моей программы, — Карантинов, благородный, аристократичный, повторяя в чем-то телеведущего Молчанова, когда тот, в расцвете своего дарования, приглашал в передачу «До и после полуночи» обнищавших великих князей, ставших куртизанками баронесс, незаконных детей принцев крови, и от передачи вкусно пахло старым сундуком, где истлевали корсеты и кружевные панталоны столетней давности. — Я хочу выступить с единственной общенациональной инициативой, о которой так талантливо говорила литературовед Мариетта Чудакова. Мы должны в кратчайший, отпущенный нам историей срок благоустроить все туалеты России, ибо их вид и внутренне содержание отбрасывают нас к середине ХIV века, в то время, когда Европа стремительно приближалась к ватерклозету. Мы должны утеплить, облагородить и обезопасить наши отхожие места, особенно те, что вынесены на улицу за черту города или в Заполярье, а так же являются местом общего пользования в казармах, колониях и университетах. Необязателен евроремонт, но хотя бы побелка, господа! Хотя бы побрызгать их одеколоном «Жириновский»! Хотя бы снабдить переносными фонариками, с помощью которых заблудившиеся могут подавать сигналы бедствия. Уловив эти сигналы спасатели Шойгу вызволят попавших в беду, когда температура на улицах минус тридцать градусов, или, скажем, паводок, или сход лавин. К слову сказать, принцесса Ди всегда пользовалась карманным фонарикам. Бывало, подстережет в темных коридорах Букингемского дворца королеву-мать, приставит зажженный фонарик к своему подбородку и таким образом изобразит привидение. Королева-мать начинает визжать, и это, как вы понимаете, налагало отпечаток на их отношения…
Соловейчик, поддавшись обаянию услышанного, вышел из своего безопасного угла. Гремя доспехом, приблизился к Карантинову, желая обнять. Но неожиданно Золушкин ринулся вперед, разевая гневную пасть:
— Слышь, братан, ты охуел? — эти слова были обращены к сопернику. — На понт не бери!.. Мы, в натуре, с понятиями!.. Мы с пацанами таких гномов в жопу ебли конкретно!.. Мужики, — обернулся он к залу, — он вам репу чешет!.. Никакой он не Чарли Чаплин, а Тарантино, аграрник вшивый. Он в деревне с козой живет, ее назвал Ди!.. — Золушкин разодрал на груди тельняшку, и все увидели синюю наколку: «Владимир Вольфович, ты сокол». Это было нарушением этикета, попранием благородных манер, игнорированием правил хорошего тона. Аристократы не прощают подобного, особенно в присутствии дам, одна из которых, Мариетта Чудакова, прятала за веером свое очаровательное испуганное лицо. Карантинов разбежался, обогнул рыцаря в доспехе и что есть мочи врезал в лоб ненавистному хаму. Тот перевернулся, отлетел и ударил титановым задом в средневековый доспех Соловейчика. Раздался звон, — два металла, две исторические эпохи, две технологии встретились в этом столкновении. Доспех сплющился и больно зажал Соловейчика. Титановый зад сиял, как летающая тарелка, наводя ужас на зрителей и одновременно порождая восторг.
— Непоутоимо, воушебно, — ахал критик Вульф. Драматург Радзинский хохотал сардонически, делал себе щекотку подмышками, изображая «гримасу истории». Киновед Дондурей плакал от избытка чувств, — полез в карман, чтобы достать платок и вытереть слезы, но вытащил дохлую мышь. «Очевидно, но невероятно» — изумлялся академик Капица, наблюдая, как Дондурей вытирает слезы мертвой мышью. Режиссер Дыховичный вставил нос в ухо Мариетты Чудаковой, и та трепетала, как цветок, к которому прилетела колибри.
— Позитивную часть программы!.. — выкрикивал из доспеха Соловейчик, требуя, чтобы Золушкин вел дебаты по правилам. — Где ваш позитив? — доспех сжимал его, лишая голоса, и его писк воспринимался Золушкиным, как оскорбление. Разбежался и с полуоборота саданул титановым задом, так что Соловейчик превратился в тонкую прокладку между двумя слоями листовой стали.
