Потрошков мучил Дышлова, иссекал из него кровоточащие ломти, но при этом не испытывал вожделения. Был не палач, а жрец, приносящий священную жертву. Отнимал у коммунизма последнюю возможность возродиться, отсекал от истории. «Перекодировал» мир на другой загадочный лад, заставляя развиваться по таинственным законам, начертанным значками и символами на вратах супермаркета.
— В 93-ем, когда ваша власть качалась на волоске, и Ельцин впал в безумный запой, и армия колебалась, готовясь перейти на сторону народа, и миллион человек собирался выйти на улицы Москвы и с иконами двинуться в Кремль, — ваши люди приехали ко мне на квартиру, просили, чтобы я выступил по телевидению, призвал народ оставаться дома. Мы мчались на вашей служебной машине в Останкино, я призвал народ не выходить на улицы, разобрать баррикады, и на утро Грачев направил танки к Дому Советов, расстрелял баррикадников, которые сражались под имперскими, андреевскими и советскими флагами…
Потрошков священнодействовал, орудуя жреческими инструментами. Каждый жест был жестом ритуального танца, отображал тот или иной кабалистический символ, украшавший вход в супермаркет. Взрезал ли он булькающую аорту, протыкал ли острием пузырящиеся розовые легкие — он делал это с любовью к тельцу, с благоговеньем к жертвенной твари, которая была избрана богом на перекрестке великих эпох.
— Разве не я, по вашему настоянию, удерживал народ от бунта? Заявил, что «Россия исчерпала лимит на революции»? Переводил энергию народного бунта в тупиковые парламентские процедуры, инициируя всевозможные «импичменты» и «референдумы»?..
Стрижайло видел, как в эмалированный таз падает фиолетовая печень тельца. Это была индустриализация, когда миллионы людей возводили великие заводы и домны, рыли каналы и шахты, а другие миллионы разрушали церкви, учиняли голодные моры, окружали города из бараков километрами железной «колючки». Со стуком упала в таз нога с заостренным копытцем, из которой торчала ослепительно-белая кость. Это были процессы 37-го года, когда Сталин отправлял на расстрел своих друзей и соратников, без жалости и пощады расправляясь с теми, кто уклонялся от линии партии. Соскользнул с ножа и шлепнулся в таз окровавленный глаз тельца, бело-розовый, с голубым остекленелым зрачком. Это был парад 41-го года, пурга в ноябре, танки с крестами, горящие от пушек «панфиловцев», и Сталин оставался в Кремле под грохот зениток, управлял обороной Москвы, держа в рабочем столе пистолет на случай прихода немцев. Стрижайло сознавал, что за стеклянной стеной, невидимая миру, происходит смена эпох, совершается заклание «красного тотемного зверя».
— Разве вы забыли выборы 96-го года, когда я победил Ельцина с перевесом в 10 процентов? Об этом говорили наши наблюдатели на избирательных участках, зарубежные аналитики, математики американских университетов, изучавшие алгоритм голосования. Об этом говорили офицеры ФАПСИ и наши источники в Администрации Президента. Лубянка просила меня признать победу Ельцина, не тревожить общество, не выводить народ на улицы. Я пожертвовал победой ради общественного спокойствия. Не дожидаясь официальных итогов выборов, направил Ельцину поздравление…
Потрошков уничтожал волю Дышлова. Добирался в нем до сокровенного, под сердцем, вместилища, где у великих вождей и властителей пульсировала неукротимая жаркая сила. Побуждала совершать завоевания, низвергать царства, создавать империи, распространять религии, творить небывалую, не предсказанную пророками историю. Пока под сердцем вождя дышала тайная капсула, государство расширяло границы, рвалось в океан и Космос, утверждало на других континентах «красную веру». Потрошков добирался до тайной капсулы, засовывая Дышлову в чрево окровавленную руку.
— Вы забыли, как в Думе, во время утверждения на посту премьер-министра Черномырдина, моя, самая многочисленная фракция поддержала этого ненавистного народу воротилу, который вместе с Ельциными расстрелял Дом Советов, поспешествовал террористу Басаеву, по сговору с чеченцами, останавливал победоносные русские войска, осуществил грандиозное разворовывание несметных богатств страны, передав их в руки проходимцев и негодяев? Пусть вы заплатили мне за это деньги, но урон, нанесенный партии, не измерялся миллионами…
Дышлов был сломлен. Но жестокая рука Потрошкова шарила в его внутренностях, нащупывала сокровенную колбу, где таились остатки воли, чтобы сжать и расплющить.
— А после дефолта, когда этот смехотворный болванчик, мерзкий «киндер-сюрприз» распотрошил кошельки у миллионов одураченных граждан, ушел в отставку, и Ельцин собирался заменить его Примаковым. Если бы мы не утвердили Примакова, пошли на роспуск Думы, то мог возникнуть долгожданный вакуум власти, режим зашатался и народ, как в 93-ем мог выйти на улицы. Вы уговорили меня утвердить «красного» Примакова и, тем самым, спасти режим. Вы не считаете это проявлением лояльности, верности данному мною слову?..
Стрижайло наблюдал разделывание телячьей туши. В таз падало черно-лиловое, с обрубками трубок сердце, — совещание в Ялте, когда под грохот штурмующих русских армий Сталин забирал у союзников половину земного шара, привинчивал континенты к победоносной «красной империи». Шершавый бледно-розовый язык, вырезанный из гортани, изогнулся страдальческим полумесяцем, — атомный проект СССР, когда в горах Казахстана взрывались заряды, дымились ядовитые кратеры, плыли по небу гигантские медузы, и смертоносные вихри перевертывали танки, оплавляли самолеты. Розово-желтые семенники, опутанные сетью сосудов, — карибский кризис, когда советские ракеты тянулись заостренными клювами к центрам Калифорнии и Техаса, и Хрущев обменивался с Кеннеди молниями телеграмм, каждая из которых торопила конец света. Стрижайло видел, как покидают Дышлова остатки воли, и он готов испустить «красный дух».
— Вы требовали от меня, чтобы фракция коммунистов ратифицировала договор с Украиной, по которому Россия навеки теряла Крым, Севастополь, отказывалась от территориальных претензий, что открывало Украине дорогу в НАТО. Я выполнил вашу просьбу, объясняя людям мой шаг «национальными интересами» России.
Потрошков поднимался на цыпочки, воздевал руки, в которых сверкали клинки. В узких панталонах, в бархатном шитом камзоле, в кружевной белоснежной рубашке, он был тореадор, танцующий перед носом обезумевшего от боли быка.
— Разве не я по первому требованию передал ФСБ нашу крохотную партийную фирму с единственной нефтяной скважиной «Зюганнефтегаз», чтобы вы получили плацдарм для наступления на владения Маковского? Разве я не был союзником в вашей борьбе с олигархами?..
Потрошков раскрывал алый плащ перед сипящим быком, увлекал за собой ослепленного зверя. Проводил его отточенный рог у своего бедра, виртуозно уклонялся от встречи. Нацеливал блестящую шпагу в бычий хребет, где под ребрами билось воспаленное сердце.
— Разве я по вашему требованию не устранял из партии самых дееспособных, талантливых, готовых сражаться с режимом, оставляя послушную серую массу, что привело к вырождению партии, к иссяканию творческих сил, к отчуждению от партии молодежи, интеллигенции, армии?..
Эмалированный таз был переполнен иссеченными органами. Хлюпали легкие. Плавал разрезанный, с остатками пищи желудок. Искривлено торчало ребро. Это были войны советской империи по утверждению коммунистической веры. Краснозвездные танки громили дворцы в Будапеште. Десантники в синих беретах патрулировали улицы Праги. Спецназ в предместье Кабула штурмовал восточный дворец, у стойки золоченого бара добивал президента Амина. Стрижайло сквозь стеклянную стену наблюдал разделку бычка. То, что звалось коммунизмом, расчлененное и бесформенное, наполняло эмалированный таз.
