Выехал охотник на талые воды,
Где птицы гуляли при ясной погоде.
Там на берегу восхотел вздохнуть, уснуть.
Охота взорвалась, слышно гончих чуть…
Он славил Господа за то, что Тот наградил его Родиной. Дал почувствовать нескончаемую к ней нежность, любовь. Счастье пребывать среди ее пространств, русской молвы, родных русских лиц. Упиваться сладкозвучием языка, на котором писали русские мудрецы и пророки, говорили строгие волоколамские вдовы, думали монастырские старцы, молились перед битвой великие полководцы и воины. Родина была не только землей и небом, названием цветка и ручья, формой церковного купола и извилистой розовой тропкой. Она была не только сводом преданий, могилами, сменой времен года, когда после сверкающих снегов Родина одевалась в золото одуванчиков, а потом в синеву незабудок, в белизну ромашек, в лиловый наряд колокольчиков. Родина была постоянным, исходящим из сердца горячим чувством. Наподобие дыхания оно расширялось во все стороны света, до солнца и звезд, где в заоблачной высоте, подобная земной, существовала небесная Родина, божественная, неподвластная тлению Россия, куда он подымется по воздушным ступеням, к своим предкам, к маме и бабушке, когда кончится его земной век.
Охотник не медля на коня садился,
Зверя с любопытством он убить стремился.
Бросился он по тропе, тропе, тропе,
Где спала красавица на мягкой траве…
Он благодарил Бога за то, что Тот открылся ему в своих бесконечных красоте и величии, возжигая звезды над его головой, открываясь в религиозных учениях и философских теориях, в живом молитвенном чувстве, соединяющем его отдельную душу со Вселенским Духом, которому он не безразличен, который знает о нем. Спасает в час уныния или смертельной опасности, корит и наказывает за прегрешение и зло, награждает за смелый и добрый поступок, за отважную мысль, за искреннюю чистую молитву. Божество приходило к нему, как предчувствие, как сердечное тепло или как светоносное откровение, в образе Ангела, встающего из вод, парящего над песками пустыни, сияющего в серебре ледника. Он не мог понять Бога, не мог обнаружить во всей полноте смысл и устройство мира, но ведал, что его отдельная жизнь и его отдельный, томящийся в непонимании разум есть лишь малая часть непознаваемого мирового закона, непостижимого вселенского разума, который создал его из пылинок, вдохнул мысль, ведет по земным путям.
Лицо ее бело, покрыто цветами.
Щеки ее алы, дарены судьбами.
Он увидал, задрожал, с коня упал.
«Венера, красавица!» – тихонько сказал…
Славен Творец за то, что ему, сотворенному на краткое время, он дал возможность участвовать в грозной земной истории, непрерывной во все века, создающей и разрушающей царства, выводящей на свет народы и окунающей их в тьму забвения. Он двигался вместе с войсками по всем дорогам земли, видел пожары и войны, пережил крушение Родины, пил из чаши побед, сполна вкусил горький яд поражений. Он, военный разведчик, был инструментом истории. Она ворвалась в него, обрела на мгновение его черты, говорила его языком, кричала его голосом от нестерпимой боли, бредила его ночными кошмарами. Пробивалась вперед сквозь косность, невежество, наивные иллюзии и злые замыслы. Натыкалась на тупики в моменты его отчаяния. Мчалась вперед вместе с его стреляющим вертолетом. Творец провел его по военным дорогам и бережно, сохранив ему разум, вывел, на обочину. Посадил в этой темной избе, чтобы он мог петь, вспоминать.
Венера проснулась, охотника видит.
Сразу догадалась, чем может обидеть.
«Ах ты, злодей! Что тебе? Кого, чего?
Ни волка с лисицей, здесь нет никого!»
Бог дал ему насладиться любовью к женщине, которая меняла обличье, цвет волос, тембр голоса. То мучила его, то услаждала. Открывала ему красоты заморских столиц. Смысл чужих языков и верований. Чудеса истории и природы, среди которых она являлась ему. То среди белых псковских церквей. То в духоте никарагуанской сельвы. То в соленой пене африканского побережья. То в кабульской гостинице, среди криков ночных патрулей. Он помнил их всех, даже тех, мимолетных, которые не называли ему своих имен, уходили под утро, в предрассветных сумерках, не давая разглядеть лицо. И тех, за кем был готов гнаться на кораблях, самолетах, отыскивая их среди городов и селений, вздрагивая от совпадения походки в сиреневых сумерках бульвара Капуцинов, или пугаясь сходства в дымных зеркалах Ла Скала, или ошибаясь, обманываясь цветом волос, изгибом руки в сумерках мадридского бара. Женщины, которых он любил, были посланы ему Творцом, были чудным подарком Создателя, и он благодарил Творца за подарок.
«А зачем нам волки? Мы лисиц бивали.
А таких красавиц нигде не видали!»
Бросился в рог он трубить, дудеть, играть.
«Поедем, красавица, в лагере гулять!»
Его прощальная любовь к Даше была последним даром Творца, которому было угодно в конце жизни осчастливить его такой нежностью, таким небывалым, ослепительным счастьем, измучить такой болью, таким невыносимым страданием, что в этом был замысел. Дабы он перед уходом увидел сквозь это страдание и счастье всю свою жизнь. Ничего не забыл в ней. Понес к Творцу во всей полноте. Даша ускользнула от него, когда замысел был исполнен. Оставила его наедине с Творцом. Ему не дано было иметь ребенка, род его в нем пресекался, как кончается книга, в которой Бог перелистывает последнюю страницу. Но, быть может, – и в этом была его тайная робкая вера – она унесла в себе его жаркое семя, которое теперь прорастает в ее темных глубинах. И род его продлится в ней дальше.
Он сидел в темной осенней избе, пел старинную песню о своей прожитой жизни и плакал. Слезы попадали на поющие губы, и голос его был глухим от слез.
Перед сном он вышел из избы глотнуть студеный ночной ветер осени. Над избой неисчислимо сверкали звезды. Они были белые, кристаллические, и мягкие, лучистые, и туманные, окруженные млечной дымкой, и переливчатые, всех цветов, словно роса. Одни светила едва заметно раскачивались, словно красные, зеленые и золотые плоды. Другие, будто цветные лампады, излучали драгоценное сияние. Третьи казались теплыми, живыми, словно сочные мягкие ягоды. Четвертые были твердые и граненые, как голубые алмазы. Все небо дышало, колыхалось, было в движении. Казалось, светила менялись местами, опускались и возвышались, перетекали через черный конек крыши, сочились сквозь голую сквозную крону старого тополя, который напоминал невод, охвативший стадо мерцающих рыб, жемчужных медуз, клочья светящихся водорослей.
Белосельцев смотрел, запрокинув голову, чувствуя волнистые движения Вселенной, необычайную взволнованную жизнь небес. Казалось, светила радовались, волновались, славили кого-то, кто явился им. Вдруг подумал, что это Даша на прозрачных перламутровых крыльях переносится из одной части неба в другую, трогает лампады, колышет плоды, окружает светила легким дыханием, поворачивает алмазы голубыми гранями. Небо было таким же, как и на ее рисунке. Так же цвело, торжествовало, исполненное бесконечной жизни.
Он медленно прошел мимо бочки с водой, вдоль стены дома, к березе, под которой стояла скамья. Проходя в темноте, вдруг увидел на скамье малое сверканье, которое тут же пропало. Сделал шаг назад, стараясь вернуть зрачок в ту точку, где возникало сверкание. Это ему удалось. Деревянная колода была не видна, но в малой древесной выемке скопилась вода, и эта вода отражала звезду. Звезда была неразличима среди бесчисленных, сверкающих в небе созвездий. Ее невозможно было увидеть в небе. Но она, одна-единственная, отражалась в водяной капле, и ее отсвет попадал ему в зрачок. Тонкий голубой луч тянулся от звезды к водяной капле, преломлялся в ней, беззвучно ударял в зрачок. На дне глазного яблока, и глубже, в глубине сознания, и еще глубже, в его живом дышащем сердце вдруг возникла уверенность, что это Даша посылает ему из неба свой луч. И он по лучу посылал ей обратно в бесконечность, с мириадами планет и светил, послание: «Вижу тебя, люблю, звезда моя лучезарная!»
