Его собственная жизнь, затерявшаяся среди миллиардов людей, среди сонмищ живших до него поколений, не была бессмысленной случайностью, обреченной на исчезновение. Его стремление понять этот мир, отгадать его волшебную тайну, обнаружить в круговерти явлений, в мелькании лиц одно, сияющее, недвижно-прекрасное, исполненное высшего смысла Лицо, это стремление услышано. Его пути и дороги, развилки и перекрестки привели его к восточному храму, где его ждут, знают, ожидают его появления, быть может, долгую тысячу лет.
Они обошли галерею с маленькими полуразбитыми буддами, лишенными рук и голов. По изглоданным, покосившимся ступеням поднялись на самую высь. Задыхаясь, с ухающим сердцем, с кружащейся головой, он смотрел на сумрачно-золотую, исстрелянную пулями статую. Позади нее, в округлом проеме, как в иллюминаторе, синели озера, волновались леса, летели птицы, дышали пашни. Будда, словно пилот в золоченом скафандре, вел громадный корабль.
«Ты видишь меня?.. – взывал он к Кому-то, Кто ждал его в храме. – Я пришел!..»
И таким наивным и страстным был его зов, такое ожидание и доверие было в этой бессловесной мольбе, такое предчувствие блага, красоты и добра, что сердце его растворило алые лепестки. В открывшуюся чашу сердца сквозь каменные своды и толщи, прорываясь сквозь швы лучистой энергией, хлынул свет, ослепительный, напряженный, словно разряд белой молнии. Соединил его сердце с огненным и волшебным светилом, ослепил, и в этой длящейся секунду слепоте возникло видение. Огромное, непомерное знание об истинном устройстве мира, о бессмертии, о небесном престоле, о Творце, восседавшем на троне среди сонма бессмертных существ, о расширяющемся, не имеющем конца мироздании. Все это явилось ему, свитое в огненный, ослепительный жгут, было неразличимо в отдельных своих частях, явлено ему, как его собственное могущество и благое знание. И когда пропало, и свод сомкнулся, и швы в каменной кладке погасли, он стоял, не понимая, что это было. Кто взял его с собой на небо, кто пронес по Вселенной и опустил на каменный пол храма. Исстрелянный пулями Будда отчужденно смотрел на него. Белосельцев знал, что теперь этот опыт будет с ним постоянно. Когда померкнет ослепительный свет, померкнет свет его молодости, нетерпеливой веры и жажды, он подробнее рассмотрит золотой престол, его узоры и символы, многокрылое сонмище духов и Того, Кто показал ему свое любящее божественное лицо.
На обратном пути они заехали в штаб вьетнамской армии, чтобы получить подтверждение на свободный проезд обратно, из Сиемреапа в Пномпень. Их встретил заместитель командующего, маленький мускулистый полковник, крепкий в плечах, с коротким седеющим ежиком, желтыми прокуренными зубами. Яшмовая, с драконами пепельница была полна сигаретных окурков. Сом Кыт показывал военному документы, о чем-то разговаривал с ним по-вьетнамски. Белосельцев почти не слышал их голосов, все еще нес в груди счастливый ожог случившегося с ним Богоявления.
– Он спрашивает, как прошел последний участок дороги. – Сом Кыт отвлек Белосельцева. И тот, неохотно отвлекаясь, понял, что вьетнамцу известны их злоключения, засада в лесу, штурм базы. На постах, у мостов и шлагбаумах, стоило проскочить их «Тойоте», связисты начинали крутить ручки полевых телефонов, радисты надевали наушники.
– Доехали без приключений, – стараясь быть любезным, сказал Белосельцев. – Благодарны за обеспечение безопасности.
Ему хотелось поскорее распрощаться с вьетнамцем, вернуться в отель и там еще и еще раз пережить ослепившее его чудо. Оно переполняло его, было главным, что он обрел, пробираясь по джунглям, выходя к железнодорожной колее, попадая под обстрел, изнемогая от зноя и жажды. Это чудо, почти безымянное, размытое и расплавленное в пятне слепящего света, он увезет с собою в Москву. Завтра поутру они сядут в «Тойоту», через двое суток будут в Пномпене, а потом самолет взмоет в небо, понесет его через океаны домой.
– К сожалению, у границ еще возможны инциденты, – перевел слова полковника Сом Кыт. – Завтра они отправляют в Пномпень своего товарища, начальника разведки, и вынуждены для этого подымать вертолет.
– Сколько времени летит вертолет? – рассеянно спросил Белосельцев.
– Он говорит, что если по прямой, то три часа. Но пилот не очень опытный, и поэтому он летит вдоль железной дороги, чтобы не сбиться с пути. Это займет больше времени.
Нет, не следовало думать об этом. Не следовало поддаваться искушению. Не следовало дробить, измельчать то огромное, нераздельное, что он обрел и носил в себе. С этим новым опытом, с новой мощью и радостью он изменит всю свою жизнь. Станет служить этому чуду, одарять этим чудом других. Ну что он такое, этот вертолет, летящий вдоль желтой насыпи с двойным непрерывным прочерком железнодорожной колеи, с утолщением мостов, с ответвлениями тупиков и разъездов, с паровозами, стоящими на запасных путях, с возводимыми депо, водокачками, складами дров и угля, что нового можно добавить к тому, что он уже знал. К той поляне, над которой катались грохочущие комья огня, к убитому в госпитале, задравшему на распялке забинтованную толстую ногу, к фиолетовой бабочке, поразившей его своей женственностью, красотой, к огромному столпу сияющего дивного света, в котором предстал перед ним ясноликий ангел, отбросив за плечи золотые власы, сжимая лучистое, перевитое лентами копье.
Он мучился. Ему казалось, кто-то встал рядом, серый, безликий, в наглухо застегнутом френче. Молчал, молча требовал, побуждал его.
Все казалось бессмысленным после того, что он недавно узнал. Все было мелким, смехотворным. Горстки сведений, цифры, одномоментный мусор торопливо добытых фактов, несравненных с нераздельным огненным знанием, которое себя обнаружило и исчезло, оставив в душе негаснущее чудное зарево.
Безликий, серый, как пепел, в застегнутом наглухо френче, стоял за его спиной, возвышаясь до неба. Молча взирал, накрывая своей пепельной тенью. И в этой тени отчетливо виделась яшмовая немытая пепельница, полная желтых окурков, карта на стене, извилистая линия железной дороги, и он, военный разведчик, посланный в воюющие азиатские земли, имел возможность пролететь над дорогой на всем ее протяжении, увидеть ее всю целиком, оценить подготовленность трассы к началу большой войны.
– Не найдется ли в вертолете места для нас? – спросил Белосельцев. – Мне хотелось бы поскорее добраться до Пномпеня, передать информацию в газету. Может быть, вы позволите нам полететь?
Полковник внимательно выслушал. Снял телефонную трубку. Что-то спросил. Обратился к Белосельцеву.
– Есть как раз одно место. Должен был лететь офицер, но его оставляют здесь. Завтра рано утром за вами заедут, и вы можете лететь.
Высокий, безликий, с пепельной тенью, улыбнулся и исчез. А Белосельцев испытывал тончайшую боль, словно невольно наступил на живого птенца, раздавил его теплое хрупкое тело.
Простились с вьетнамцем и вышли.
– Вы не сердитесь, что я оставляю вас и лечу один? – спросил Белосельцев Сом Кыта.
– Вы поступаете правильно. Зачем подвергать себя вторично изнурительной дороге. Я же обязан оставаться с машиной. Это собственность МИДа. Через два дня мы встретимся в Пномпене.
