Белосельцев все это бегло и с раздражением осмотрел, выискивая Дашу среди чужой и неприятной публики. И вдруг увидел ее.
Она стояла у столика с винами и закусками, в темном, великолепном, вчера ей подаренном платье, прекрасная, с голой шеей, округло выступавшей, жемчужно светящейся грудью. Ее волосы были собраны на затылке в тяжелый пук, укрепленный высоким костяным гребнем. Лицо сияло, улыбалось. Зеленые, расширенные глаза хохотали. Она внимала какому-то крупному рыжеволосому мужчине, чокаясь пластмассовым винным стаканчиком. Увидала Белосельцева издали, через головы. Осветилась радостью. Махнула широким приглашающим жестом, приподняв в голой руке стаканчик, став на минуту похожей на античную деву с факелом.
– Как я рада, что ты пришел! – Она быстрым сильным пожатием стиснула его пальцы, и он почувствовал их жар, их трепещущую нервную силу. – Это очень близкий мне человек! – представила она Белосельцева рыжеволосому собеседнику. – «Мой генерал», так я его называю… А это Натан, очень известный художник.
– Мы говорили с Дашей о том, что ей надо позировать, – сказал Натан, дружелюбно поклонившись Белосельцеву. – Она великолепна. Я бы хотел написать ее портрет в стиле магического реализма и повезти этот портрет в Австрию. У меня осенью большая выставка в Вене.
– Я дала согласие, – сказала Даша. – Ведь ты говорил мне, что хотел бы видеть меня на портрете. Большой портрет для Натана, для его венской выставки. А миниатюру для тебя, для твоего медальона. Вы сделаете миниатюрную копию для моего генерала, Натан?
– О да, миниатюрную копию для генерала! – усмехнулся рыжеволосый художник.
Белосельцев остро, ненавидяще, поражаясь своему злому чувству, взглянул в упор на близкое, в рыжих веснушках, с рыжими жирными бакенбардами и вихрами лицо. Странным образом оно напоминало бычью голову, укрепленную на стене, – такое же крупное, с жестким загривком, с коротким влажным носом, вывернутыми, жарко дышащими ноздрями, которыми он, казалось, обнюхивает Дашу. Пускает в нее горячие струи воздуха, распираемый душной, набрякшей силой, липкой слюной, клокочущей перламутровой слизью. Даша заметила его отвращение, но оно не огорчило, а развеселило ее.
– Не правда ли, – обратилась она к Белосельцеву, снова сжимая ему руку быстрыми горячими пальцами, – Натан похож на вавилонского быка, только кольца в ноздрях не хватает… Натан, это платье подарил мне мой генерал. Не правда ли, оно мне идет! – Она отступила на шаг, медленно, плавно поворачиваясь. И художник, пока она поворачивалась, оглядывал ее с ног до головы жадными выпуклыми бледно-голубыми глазами, расширял большие, красноватые от обильной крови ноздри, словно вдыхал запахи, исходящие от ее волос, обнаженных плеч, стянутых тканью бедер.
Сквозь людское скопище к ним подошла невысокая изящная женщина со следами начавшегося увядания, которое она стремилась восполнить обилием серебра на запястьях, в ушах и на пальцах, глубоким вырезом юбки и обильным, смело положенным гримом, от чего глаза ее казались ромбическими, словно карточная масть бубей, но не красная, а залитая мерцающим беспокойным блеском. По сходству с Дашей Белосельцев понял, что это Джулия, ее мама, чей голос он несколько раз слышал по телефону.
– Это Виктор Андреевич, – радостно представляла Белосельцева Даша. – Я хотела, чтобы вы познакомились и друг другу понравились.
– По-моему, мы понравились друг другу еще до знакомства. У вас очень приятный голос, – сказала Джулия, поднимая тонкие, прочерченные тушью брови, под которыми ромбовидные глаза воззрились на Белосельцева насмешливо и испытующе. – Девушкам в Дашином возрасте свойственно обзаводиться кумирами. Это может быть актер, или знаменитый художник, или боевой генерал. Помню, у меня был кумиром молодой Караченцов. Следовала за ним по пятам, проходу ему не давала. А потом вдруг в минуту забыла. Ах эти легкомысленные девичьи души!
Белосельцев чувствовал исходящие от нее невидимые длинные иглы, как колкие лучи хризантемы, которые не жалили, а лишь остро щекотали, ощупывали его. Он вдруг вспомнил, что Даша называла мать колдуньей. Почувствовал в этих прикосновениях болезненную энергию, родовое, гулявшее в их крови безумие, которое он воспринимал как болезнь.
– Даша, пойди помоги мне! – сказала дочери Джулия. – Развлеки нашего критика Медиано, он раскапризничался и хочет уйти. Очаруй его, как ты это умеешь. Нам нужна его публикация!
Деланно улыбнувшись Белосельцеву, она увела Дашу. Ее появление, ромбовидные, наполненные болезненным блеском глаза и то, как она использовала Дашу, ее привлекательность и общительность, среди этих капризных, многозначительных и изломанных людей, больно задело Белосельцева. Ему стало страшно за нее, за себя. Захотелось немедленно увести ее – на воздух, в темнеющие арбатские переулки. Выбрать какое-нибудь милое нелюдное кафе. Сидеть с ней за столиком под деревом, в котором горит зеленый, окруженный листвой фонарь. Пить вино, рассказывая ей о своих странствиях, сжимая ее послушные длинные пальцы. Но Даши не было. Постояв с минуту подле рыжего, похожего на курчавого бизона художника, Белосельцев отошел, двигаясь в разношерстной толпе.
Публики было много, и казалось, она неуправляемо и хаотически движется, переходит с места на место. Но на самом деле она перемещалась среди нескольких неподвижных центров, которые, как ядра притяжения, влекли к себе посетителей, создавали поле внимания.
В центре одного такого поля находился известный и когда-то очень модный поэт, чьи поэмы казались верхом политической смелости и поэтического откровения. С тех пор поэт поблек, ушел в выхолощенные поэтические эксперименты, время от времени осторожно, с гарантированной для себя выгодой и безопасностью поддерживая власть.
В центре другого круга пребывал эксцентричный знаменитый политик, лидер партии, которая пользовалась устойчивой поддержкой у психически неустойчивых избирателей, у экзальтированных надрывных патриотов, у женщин с душевными расстройствами, тяготеющими к спиритизму, и у той группы населения, которая находит себя в однополой любви. Политик говорил очень громко, магнетически притягивая к себе резким смехом, странными, неприятными жестами.
Тут было много молодых лысых женщин, чьи белые выскобленные черепа были как огромные птичьи яйца, делали их похожими на инопланетян. Хрустящие пластмассовые оболочки, крупные пластмассовые браслеты и серьги придавали им сходство с большими гибкими насекомыми, чьи ножки и усики соприкасались, ласкали и ощупывали друг друга, выделяя клейкие ароматические капельки.
Здесь можно было заметить дипломатов с темными бородками, в очках, говоривших на средиземноморских языках, знающих толк в русском постмодерне, вносивших в вернисаж дух мирового эстетизма. Все общество художников, критиков, поклонников искусств напоминало живой кишащий планктон, состоящий из сине-зеленых водорослей, мельчайших рачков и креветок, светящихся фосфором моллюсков, среди которых двигались разнообразные рыбы с узорными плавниками, резными хвостами, выпученными телескопическими глазами. Рыбы питались планктоном, но планктона не становилось меньше, он льнул к рыбам, которые медленно плыли, оставляя в густом бульоне светящийся след.
